Страница 7 из 8
Четыре долгих года он провоевал в этом аду под свист и разрывы авиабомб, снарядов и пуль. Десятки друзей и сослуживцев были убиты и сотни ранены – трое навсегда оглохли, а один сошёл с ума; сам отец несколько раз был ранен и последний раз очень тяжело.
Последние из одиннадцати осколочных ранений он получил почти в конце войны в Восточной Пруссии. Немцы отчаянно сопротивлялись и предприняли неожиданную и дерзкую контратаку с целью выйти из окружения и прорваться на Запад. На дивизион зенитных орудий, которым командовал мой отец, после налёта авиации вышла колонна немецких танков и самоходных орудий. Командование полка предупредило командира дивизиона, поэтому отец приказал «приземлить» торчащие вверх стволы зенитных орудий и развернуть их в сторону предполагаемого движения немцев, чтобы бить по ним прямой наводкой – не в первый раз. Батареи, входящие в дивизион, уже имели опыт борьбы с «Тиграми» и «Пантерами» на Курской дуге. Однако немцы неожиданно вышли с правого фланга – очевидно имели данные авиаразведки о фронтальном расположении зенитных орудий, и быстро приблизились к дивизиону. Орудия развернули. Обстрел танков с дальней дистанции не получился. Отец закричал (как он потом рассказывал): «За Родину, за Сталина, огонь!»
Завязался ожесточённый бой на средней дистанции, который оказался для отца последним. В этом сражении ни у кого не было явного преимущества. Несколько танков были подбиты, но остальные, быстро приближались, продолжая стрелять на ходу. Трудно себе представить психическое состояние солдат и офицеров зенитной батареи после тридцати минут воя, пикирующих «Мессеров» и непрерывной бомбардировки, в результате которой кругом были разбросаны тела убитых и раненых – не успевали убирать и помогать.
Тут ещё через 10 минут на батарею, прямо в лоб, шли немецкие танки «Тигры» и «Пантеры». Естественно, рассказывал отец, что после боя на позициях стоял устойчивый смешанный запах крови, медикаментов и человеческих испражнений. Выжившие в таком бою часто не замечали того, что с ними происходит в состоянии величайшего напряжения и стресса. Никакие шутки на тему физиологии не допускались, по возможности просто меняли бельё и обмундирование… И, между тем, это были настоящие герои, это вам не кино…
Осколками снаряда отца ранило в левое плечо и перебило ключицу, он потерял сознание. Очнулся, когда над ним уже нависала громада немецкого танка, который «перепахивал» окопы, вокруг зениток. В последнее мгновение, буквально из-под гусениц танка его выдернул сержант по фамилии Аветисян.
– Запомни эту фамилию, сын, – говорил отец на мой восемнадцатый день рождения, – если бы не этот замечательный человек, то не было бы ни меня, ни тебя, ни твоего дня рождения, ни твоих будущих детей…
Регулярно, раз в три или пять, лет отец встречался с однополчанами. Обычно это происходило на станции Обоянь, недалеко от Курска, которая летом 1943 года находилась на острие главного удара немцев в рамках операции «Цитадель» – битвы на Курской дуге. Станцию, которую оборонял отец, немцам так и не удалось отбить у наших войск во время ожесточённого многодневного наступления.
Отец всегда тщательно готовился к этой поездке, чистил медали и ордена, а иногда даже брал с собой маму. Перед поездкой он обязательно ехал в какой-то армянский магазин или ресторан и покупал там самый дорогой армянский коньяк, чтобы подарить его сержанту Аветисяну. Очевидно, в Армении этого коньяка было «море разливанное», но, как рассказывала мама, Аветисян всегда в знак восторга опрокидывал голову, делал восхищённое лицо и закатывал глаза. За столом пили «боевые 100 грамм», но на коньяк Аветисяна никто не покушался – все знали, что это персональный подарок сержанту – спасителю командира.
Ветеранов становилось всё меньше и меньше. На очередную встречу отец поехал без коньяка, из чего я понял, что нашего сержанта больше нет. Потом эти встречи вообще прекратились, очевидно, встречаться уже было совсем не с кем, ушёл последний из могикан…
Через много-много лет, когда я стал заместителем генерального директора по экономике НАТИ, я несколько раз ездил в Ереван. Там у объединения был один из одиннадцати филиалов, в котором испытывалась создаваемая нами техника. Я попросил коллег помочь мне найти семью сержанта Аветисяна. Армянские хозяева всегда были очень гостеприимны и рады были бы помочь, но деликатно объяснили мне, что среди армян это настолько распространённая фамилия, что это всё равно, что искать сержанта Иванова в России. Но если вдруг он или его дети прочтут эти строки, то пусть обязательно отзовутся – я всегда найду бутылку хорошего французского конька.
Посмотрел на девушку – женись
Так после очередного тяжёлого ранения отец последний раз попал в полевой госпиталь, а уже через пару месяцев генерал-фельдмаршал В. Кейтель подписал в пригороде Берлина акт о полной и безоговорочной капитуляции Германии. Война закончилась.
И вот, в свои неполные 27 лет Николай Ярошенко возвращался с войны инвалидом второй группы, с одиннадцатью ранениями и таким же числом боевых наград. Как жить дальше израненному физически и морально, опустошенному войной молодому мужчине? Надо было как-то строить новую, непривычную для фронтовика жизнь. В одном полку с отцом под Москвой служил дальний родственник моей будущей матери, который ранее их и познакомил во время совместного короткого отпуска и первой поездки в Москву зимой 1942 года.
Мама рассказывала, что ей сразу понравился бравый молодой офицер с хорошей выправкой, ясным прямым взглядом и всегда начищенных сапогах. Эту хорошую привычку – каждый день чистить обувь – он пронёс до глубокой старости. (Это один из очень хороших навыков, который я, увы, не перенял).
В основном, они переписывались, – за все годы войны выпало лишь три или четыре коротких отпуска, которые они провели вместе.
– Если останусь жив, Саша, – говорил отец свей будущей невесте, уезжая на передовую, – после войны обязательно поженимся. Ты согласна, ты мне веришь?
– Верю, надеюсь, люблю, – отшучивалась мама. – Поживём – увидим.
Тогда он и представить себе не мог, что приготовила ему военная судьба. От скольких, оставшихся в живых, но инвалидов, после тяжёлых ранений отказывались не только невесты, но и законные жёны, дети, родственники… Никаких иллюзий или претензий к моей будущей матери у него не было. Ранения отца были настолько серьёзные, что он даже писем писать не мог, да и не хотел. Думал после госпиталя и демобилизации уехать куда-ни будь очень далеко, может быть даже в Сибирь, туда, где никто и никогда не знал его молодым, красивым, здоровым и лихим офицером в начищенных до блеска сапогах.
Когда его выписали из госпиталя, руки не слушались, он не сумел самостоятельно одеть шинель и рюкзак – помогли медсестра и соседи по палате. А на пороге госпиталя его уже ждала мама, о тяжёлом ранении и выписке ей написал тот самый однополчанин, её дальний родственник.
Однажды она разоткровенничалась и рассказала мне об этой важной для нашей будущей семьи встрече:
– Ну, что, Николай, – тяжело вздохнула мама, увидев моего искалеченного отца, – жениться после войны обещал?
– Обещал Саша, но ведь ты и сама видишь… Не хочу быть никому обузой… Зачем я тебе такой?
– Нет, – строго сказала мама, – посмотрел на девушку – женись. Ты ведь человек слова, правда? Для меня ты всегда будешь героем, а раны твои я залечу, это не самая страшная беда в семейной жизни…
Прожили они вместе 46 лет, всякое бывало: ругались, мирились, всегда много учились и ещё больше работали и всего добивались сами – некому было заступиться или помочь.
Родился я в Москве, на Нижегородской улице. После войны жили мы в старом деревянном доме, в коммунальной квартире, где занимали одну маленькую комнату, которую с большим трудом выделили фронтовику-орденоносцу. Это был своеобразный полукаре в виде буквы «П», стоящих вплотную друг к другу таких же старых, разваливающихся домов – своего рода «воронья слободка». В память мне врезался страшный пожар, который навсегда уничтожил эти трущобы и чуть не похоронил меня под своими развалинами. Было мне тогда чуть больше трёх лет. После тяжёлой болезни я с трудом стоял в детской кровати в одной рубашке недалеко от единственного в комнате окна и любовался большими языками пламени, которые уже вплотную подбирались к окну. Это горел соседний дом, у которого с нашим, очевидно, была общая стена, которая трещала. В комнате почему-то никого не было. А в коридоре голосили женщины, которые не могли открыть заклинившуюся от перекоса стены дверь. Прибежал отец, ногами выбил дверь, схватил меня в охапку и побежал куда-то по длинному коридору… Говорили, что я родился в рубашке…