Страница 136 из 259
По коридору пробежала крыса; Шани увидел, как она остановилась, подумывая, не завернуть ли в соседнюю камеру, но решила этого не делать и отправилась дальше.
— Расскажи мне что-нибудь хорошее, — негромко попросила Дина. Шани попробовал представить, какая она сейчас — и не стал, оборвал мысль. Где-то по-прежнему капала вода, издали доносились шаги караульных и звон часов: дело шло к полуночи. Наконец-то Шани начало отпускать — словно бы разжалась сильная ладонь, державшая его в горсти, и за физической болью он наконец-то почувствовал и страх, и отчаяние, и полную безнадежность. Решив не поддаваться, он вспомнил стихи древнего поэта, которые давным-давно учил в школе, кажется, Пушкина…
Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальный,
Как звук ночной в лесу глухом.
Оно на памятном листке
Оставит мертвый след, подобный
Узору надписи надгробной
На непонятном языке.
Что в нем? Забытое давно
В волненьях новых и мятежных,
Твоей душе не даст оно
Воспоминаний чистых, нежных.
Но в день печали, в тишине,
Произнеси его тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я…
Шани умолк и услышал, что Дина плачет, и понял, насколько ей страшно — невыносимо, нечеловечески страшно. И тогда он стал читать ей все стихи, которые знал наизусть: и земных авторов, и аальхарнских. Слова разлетались по коридору, отражались эхом от темных стен и, словно пепел от костра, слетали на пол и таяли… Стихам было не место в тюрьме, но Шани не переставал их читать, оживляя хотя бы на немного другой, чистый и справедливый мир, который пусть и казался ненастоящим, но, тем не менее, существовал…
Вся мощь огня, бесчувственного к стонам,
весь белый свет, одетый серой тенью,
тоска по небу, миру и мгновенью
и новый вал ударом многотонным.
Кровавый плач срывающимся тоном,
рука на струнах белого каленья
и одержимость, но без ослепленья,
и сердце в дар — на гнезда скорпионам.
Таков венец любви в жилище смуты,
где снишься наяву бессонной ранью
и сочтены последние минуты,
и несмотря на все мои старанья
ты вновь меня ведешь в поля цикуты
крутой дорогой горького познанья.
А потом Дина затихла совсем… Шани окликнул ее, потом еще раз и еще, но она не отвечала, а лампадка в ее камере потухла, и в коридоре стало совсем темно. Тогда Шани отошел от решетки, рухнул на лавку и уронил горячее лицо на ладони.
Так он и сидел, пока не настало утро, и за ним не пришли стражники.
Охранцев было всего двое: один офицер в средних чинах (Шани отчего-то подумалось, что он уже видел раньше этого статного и подтянутого мужчину, хотя с чего бы? Это не инквизиция, а охранцы внутренних вооруженных сил, совершенно разные ведомства, которые, по большому счету, никогда не сталкиваются), второй явно начал службу всего пару месяцев назад и испуганно озирался по сторонам.
— Господин Торн, — начал старший (все, теперь попросту и без чинов), — мы пришли, чтобы отвести вас на площадь Семи Звезд, где через час состоится ваша казнь. Хотите ли вы исповедаться, чтобы умереть сыном Заступника, а не еретиком, или имеете какие-либо последние пожелания и распоряжения?
Какие тут последние распоряжения… После указа Луша о ереси приговоренным распоряжаться совершенно нечем: все имущество незамедлительно отходит в казну. Шани отрицательно покачал головой.
— Я готов, господа.
Офицер резко и шумно принюхался.
— Ишь, как воняет, — подал голос младший. — Наверно, та стервь ведьмачая испеклась.
Шани посмотрел на него довольно выразительно, однако не проронил ни слова. Двое, всего двое — это была несомненная удача, и, откровенно говоря, он на такую даже не рассчитывал, полагая, что за ним пришлют целый отряд. Еще бы: не каждый день шеф-инквизиторов на костер тащат.
— Как ваша рука, господин Торн? — поинтересовался офицер, извлекая тонкую веревку из кармана камзола. — Приказано связать вас, но я могу не делать этого до выхода из тюрьмы. Мне не хотелось бы причинять вам лишние страдания.
— Благодарю вас, сударь, — Шани кротко опустил голову, всеми силами стараясь изобразить примирение с неизбежной участью. — Заступник воздаст вам за вашу доброту.
И Заступник наверняка воздал…
Некоторое время Шани смотрел на тела охранцев на полу и думал, что все получилось очень легко. Наверно, работа в инквизиции пошла на пользу: все произошло настолько быстро, что охранцы даже и не поняли, что их убивают; должно быть, только и успели, что удивиться: как же это пол вдруг оказался так близко — и все закончилось… Окинув придирчивым взглядом трупы, Шани прикинул, что старший офицер с ним одного роста, хоть и шире в плечах — его мундир подойдет. Шеф-инквизитор отложил в сторону нож и быстро принялся разоблачать покойника.
Мундир все-таки оказался ему велик, но у Шани не было времени, чтобы зацикливаться на подобных мелочах. Он забрал у убитых оружие (к счастью, у офицера был даже заряженный пистоль и маленький коробок патронов), снял с шеи покойника офицерский медальон (капитан Монтимер, извольте) и спрятал в карман. Заматывая лицо, Шани вдруг обреченно подумал, что его непременно опознают по совершенно нездешним сиреневым глазам, но не стал поддаваться панике — будь, что будет — и вышел из камеры.
Расположение помещений в здании инквизиции он знал лучше всех — недаром в свое время не пожалел сил, чтобы изучить все карты. Из тюрьмы, например, ходов было два: один вел наверх, собственно в допросные и сделан был специально для того, чтобы приговоренные попадали в камеры максимально быстро — возможности побега никто никогда и ни для кого не отменял. Второй же ход известен был немногим, и пользовались им не особенно часто: он выходил на поверхность за зданием инквизиции, прямо в респектабельный частный сектор — обнаружили его караульные, засыпать не стали и использовали для самоволок. Шани решил воспользоваться именно им.