Поляне
(Роман-легенда)

Что же написано на пергаментах, привезенных в полянскую землю из далекого Царьгорода? Многое написано. И — разное.

На одних пергаментах написаны законы ромейские, по приказу Императора воедино собранные. Только не все тут. Всех законов ромейских столько, что особый воз потребовался бы — их там полсотни книг да еще дюжина, где собраны указы самого Императора. Прочитать столько — все дела свои прочие забросить, и то остатка жизни не хватит. Нет, Горазд привез только так называемые «Институции», в которых все изложено покороче — для ромейских юнцов, желающих обучаться. Пять лет обучаются они, и в первое лето должны выучить «Институции», а уж после, в оставшиеся четыре, — все прочее. И тогда — пять лет спустя — лишь основами той науки овладеют, тогда допущены будут сами суд вершить. У антов иначе, здесь суд вершит либо сходка во челе со старейшинами, либо сам князь. Со времен Кия все чаще — князь. А Император в Царьгороде тоже нередко своих ученых мужей, которые суд вершат, поправляет, и слово его после них окончательное. Про то Горазду не раз ромеи рассказывали — те, с которыми в Царьгороде толковал, а также приходящие к Горам слы и гости. Что ж, по разумению Горазда, так оно и должно быть, чтобы один муж в своей земле окончательное слово молвил и за то перед богами ответ держал. Оттого и по душе боярину Кий, что принял на себя такую ношу.

Вспомнилось, как еще в Киевце на Истре прочитал Горазд князю пергамент с таким суждением Императора, что, мол, безопасность земли и народа укрепляется оружием да законами. Что тем и держатся ромеи. Кий тогда выслушал внимательно, помолчал и молвил:

— Мыслю такоже, боярин. Оружие у нас, слава Дажбогу, есть. И не хуже ромейского. А законы… Есть у нас и законы, только — неписаные.

Теперь, вспоминая тот разговор, Горазд подумал, что со временем обучатся поляне читать да писать, и тогда понадобятся им законы писаные, как у ромеев.

Впрочем, у ромеев все писаное. Даже про жизнь богов и про деяния богов есть у них пергаменты, там же и те законы, которые еще ромейскими богами заведены были. Такие пергаменты тоже привез Горазд. Читал их — зело забавно и поучительно. Чтут ромеи единого бога — Бога Отца, старца великого, высоко на облаке восседающего. Тут боярин не раз отмечал, что Дажбог выше любого облака. И что Дажбог всем виден, а ромейского Бога Отца никто не зрит… Еще, пишут ромеи, есть у них, также незримый, Бог Дух Святой. Малюют они его в облике голубя, а каков сам есть, того толком разъяснить не могли Горазду, говорили, будто всюду тот Дух Святой и во всем. Ну боярин для самого себя так уяснил, что речь ведется как бы о душе Бога Отца, которая и все прочие души в себя вбирает, в каждую душу проникает, чтобы володеть ею. А в которую не проникает, та душа на погибель обречена. Не все тут до конца ясно было, хотелось потолковать о том с волхвами, и прежде всего — с великомудрым Белым Волхвом, однако не решился. Опасался, что навлекут на него волхвы гнев антских богов и повелят принести им в жертву ромейские пергаменты, пожечь их все на капище. А может, и самого Горазда туда же заодно. Либо навлекут на его дом и двор гневную стрелу Перунову. Нет уж, хватит с него стрелы обринской!.. Оттого и не стал сказывать ни волхвам, ни даже князю и его братья про ту часть пергаментов, где о богах ромейских речь ведется. Остерегся.

Еще сказано было там, что есть у Бога Отца Бог Сын, по прозванию Иисус Христос. Будто рожден он был по воле Бога Отца без зачатия непорочною девою Марией. Лик Богородицы, с младенцем Иисусом на руках, не раз видывал Горазд в ромейских храмах, когда посетил с князем Царьгород. Там же видел он и лик самого Христа, уже мужем ставшего.

Написано было на пергаментах и то, что Бог Сын был и смертным сыном человеческим, бессмертным сыном Божьим. Такого Горазд никак уразуметь не мог, сколько ни тщился, и тешил себя тем, что не разумеют того даже многие ромеи. Он слыхивал, будто иные из их полагают, что Иисус не мог быть сыном человеческим, а только — сыном Бога Отца; Император же на таких зело гневается, а Императрица к ним благоволит; якобы и Безбородый, как и все его соплеменники-армяне, тоже так мыслит — что не может быть бессмертный Бог смертным человеком, только Императору своему хитрый военачальник в том не признается, опасается.

И еще: всех вместе — Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святого — ромеи называют Святою Троицей и тому триединству усердно молятся.

Зело любопытно все сие Горазду. Только у антов — проще и понятнее. Пожалуй, не годятся антам боги ромейские. Свои — ближе, разуму доступнее.

С кем потолковать обо всем об этом, с кем поделиться думами? Кому довериться? Не с кем поделиться думами сокровенными. Некому довериться. Родичей вокруг — хоть отбавляй, а душа боярина — одна-одинешенька…

Был бы сын, хотя бы один! Тогда спокойнее стало бы Горазду. Спокойнее, что после смерти его не останется великий двор без единого хозяина, не растащат родичи добро по колышку да по зернышку, не пропадут напрасно нелегкие труды боярские. Обучил бы он сына своего греческому и латыни — не попали бы в чужие руки, не сгинули бы без пользы пергаменты ромейские. А там, как знать, может, и дождался бы Горазд, когда сын его вырастет плотью и разумом. В чем сам уже немощен, в том сын подсобил бы. И было бы с кем словом перемолвиться, думами поделиться сокровенными. Было бы кому довериться.

Но откуда взяться сыну, когда жены нету?

Обидно. В роду своем — старший, добра — не занимать, разумом — не обделен. А один, один сам с собою, хуже иного дурня либо гультяя. Отчего так? Когда-то, еще отроком будучи, не единожды заглядывался Горазд на красных дев полянских. Бывало, и в походах озоровал. Но ни одну не умыкнул, ни одну не выкупил. Не торопился, все выжидал, что повстречает такую, которая всех прочих краше и разумнее окажется. Все ждал. А час не ждал. А после — недосуг было. А там и вовсе потерял Горазд какой-либо интерес к женам да девам. Дела ратные, заботы о судьбах родичей и порученьях княжьих — вот что сплошь заполонило все думы Горазда. Не успел опомниться — а уже не молод. После стрелы нечистой — напрочь плотью немощен. Куда, к чему ему отныне жена, такому? И откуда теперь взяться сыну — без жены?

Невесело.

Более того — тяжко. Невыносимо тяжко на душе. Как никогда прежде. До боли! Боль плоти — ее не просто вытерпеть. А боль души… Поди-ка вытерпи, попытайся!

Что же остается боярину Горазду? То же, что и прежде. Жить, покуда живой. Терпеть, покуда терпится. Дело свое делать исправно, чести не ронять. А дел на его долю еще хватит, хватило бы сил…

Кию надобно помочь — город поставить. Щека да Селогостика обучить латыни и греческому, чтению и писанию. Хориву… Тут иное. Чем поможет он непоседливому Хориву? Пока что Хорив сам помог Горазду: уступил выкупленного у ромеев еще на Истре старика-раба, разумевшего и по-ромейски, и по-антски. И никакой платы за того раба взять не пожелал. Ну ничего, еще представится случай сотворить добро для Хорива.

Что же получается, боярин? Не столько для своего рода живешь, сколько — для княжьего? Для князя, для молодших братьев его, для… Что? Ну да!

Ну да, есть еще сестра у них, Лыбедь. А ей какая подмога от Горазда? А надобна ли ей подмога от него?

Прежде не думалось о том. А сейчас вот подумал. Так что тут думать? Просто ведь… До чего же просто! Нету мужа у сестры княжьей. И у тебя нет жены. Вот и… Надо же, совпадает как! Может, самим богам так угодно было подгадать?

Чем нехороша тебе Лыбедь? Всем хороша. Глядеть на нее — взору услада. Слушать речи ее — отрада разуму. Род ее — достойнее не сыщешь на Горах. Сына бы от нее!.. Так чем же неугодна тебе Лыбедь?

Постой, боярин, постой! Погоди. А ты, ты сам, хорош ли ты для сестры княжьей? Пригоден ли?

Что ж. Разума и добра — на семерых. Славы и чести — всем бы столько. Ну? Что «ну»? Не запряг еще…

К чему ты ей теперь — стрелой травленный, плотью немощный? К чему ты ей, когда таким стал?! Поздновато спохватился, боярин. Где прежде был? Куда очи твои глядели? Не видать тебе, такому, ни сестры княжьей, ни сына от нее. Смирись!