Bonjour, Nicolas!

Он не смотрел на часы. Он стоял у зеркала, поправляя манжеты идеально белой рубашки, и отчего-то сейчас вглядывался в собственное отражение. Но вглядывался равнодушно, будто бы перед ним было не его лицо, но чье-то чужое. В свои без малого сорок Николай Аристархович Авершин, профессор истории университета Сорбонна, русский по происхождению, и на собственной шкуре испытавший все прелести эмиграции, конечно, подыстрепался за последний безумный десяток лет. Когда-то русые, чуть вьющиеся волосы теперь тронула легкая седина, будто их притрусило пеплом. И глаза будто бы посветлели, выцвели. Все прочее не шло с подобной метаморфозой ни в какое сравнение.

Иногда он думал о том, как прожил эти годы. И, кажется, не находил ответов. Он не вспоминал. Потому что воспоминания заставляли его заглядывать в такую бездну, после которой почти уже невозможно выбраться назад – не знаешь, надо ли. Вся та прежняя жизнь была будто накрыта лоскутом непроглядно черной материи, занавешена, скрыта от глаз. Казалось, вдохнешь один ее запах – станешь задыхаться.

Манжеты были поправлены… Николай оглянулся по сторонам в поисках галстука. Он ненавидел гостиницы. Все до единой. Вечно у него все терялось, едва он переступал их порог. Но, что самое удивительное, живать в гостиницах приходилось довольно часто. Словно кочевая жизнь… Дурацкая кочевая жизнь, под грохот поездов, под рев автомобилей, под залпы орудий.

- Вера! – позвал он жену. – Вера, может быть, ты все-таки отправишься туда одна?

Она вышла из соседней комнаты, взяла со спинки кресла галстук и протянула ему.

Сама была уже давно готова. Простое шерстяное платье темно-серого цвета и небольшая агатовая брошь, которую Николай подарил на первую годовщину их свадьбы. Единственный его подарок, который Вера хранила с особенной трепетностью. Волосы собраны в обычный пучок. В кресле приготовлены пальто и шляпка. Она не любила опаздывать.

- Я почти всегда хожу в театр одна. Не понимаю, почему ты так настойчиво избегаешь там бывать, - она смахнула невидимую пылинку с его плеча. – Уверяю, тебе понравится сегодняшний спектакль. Новый, подающий надежды автор. Известный режиссер. И популярная труппа, которую все хвалят. О них сейчас только и разговоров. И это не глупый водевиль, которые ты так не любишь. Между прочим, мне с большим трудом удалось достать билеты.

- Я не избегаю. Я просто не люблю, - коротко ответил он, взяв из ее рук галстук, перекинул его через шею, устроил под воротником и принялся вязать узел. – Как ты не любишь, к примеру, яйца-пашот.

Он посмотрел на Веру, подмигнул и улыбнулся, отдавая себе отчет в том, что улыбка вышла натянутой. Ее длинные витиеватые фразы, почти книжные, всегда заставляли его испытывать нелепое чувство вины. Они были женаты десять лет, из которых жили вместе от силы лишь половину этого времени. Его болтало где-то на юге в Добровольческой армии, когда она отчаянно цеплялась за прежнюю жизнь в Петрограде и, наверное, все еще ждала его. Потом он оказался в Константинополе, как и тысячи прочих, она же уехала в Гельсингфорс. Каждый добирался в Париж своим путем, совершенно не имея сведений о другом. У нее во Франции много лет жила сестра. Он же надеялся устроиться самостоятельно – в конце концов, наверняка еще остались люди в ученых кругах, помнившие фамилию Авершин… Когда-то давно почти известного историка-египтолога. Наверное, про обстоятельства их встречи в Париже можно было написать роман, если бы только в этом было хоть что-нибудь романтическое. Но увидев ее впервые после долгой разлуки, он так и не почувствовал того, что должно – она сделалась ему совсем чужой за эти годы. И единственное, чему он научился за месяцы их жизни во Франции – это считать Веру хорошим другом. Оставить ее теперь, после всего, в голову ему не приходило. И, пожалуй, она сделала для него больше, чем он для нее – она не давала ему сходить с ума и заглядывать в прошлое. И вместе с тем… так и не перестала быть частью этого прошлого.

- Тебе очень идет это платье, – зачем-то сказал Николай и поправил прядь ее волос, чуть выбившуюся из привычного пучка. Платье ей шло не более любого другого. В нем невозможно было определить ни ее возраста, ни того, привлекательна она или нет. А ведь когда-то бесконечно давно она казалась другой… впрочем, тогда все было другим. И уж тем более он сам.

Под руку, как и положено супружеской паре, они вошли в Ройал-корт. В холле уже толпилась публика, над которой витал тихий гул сдержанных разговоров. Вера никогда не бывала здесь раньше и с интересом осматривалась – когда еще представится возможность пожить несколько недель в Лондоне? Завершится курс лекций, которые в Университетском колледже Лондона читал профессор Авершин, и они вернутся в Париж. Потому эти несколько недель Вера упорно ходила в театры и галереи. В галереи ее иногда сопровождал муж. В театр – чудо, что в этот вечер удалось уговорить.

- Пора, - сказала она Николаю, когда заметила, что публика потянулась в зал, и прошла к их местам.

Он помог ей сесть и сам опустился в кресло, смиренно ожидая начала представления. Названия пьесы он не запомнил, фамилий актеров, несомненно, довольно известных, тоже. Если бы можно было закрыть глаза и проспать эти пару часов в полумраке, он бы с удовольствием воспользовался такой возможностью. Но выслушивать потом сдержанное осуждение Веры тоже не хотелось. Несколько минут он смотрел на сцену, скрытую алым занавесом, и думал о том, что этак занавесом он и сам отгородился от жены, от воспоминаний, от жизни. Занавесом была работа. Единственное, что все еще его интересовало.

После третьего звонка свет в зале померк. Пьеса начиналась с небольшой увертюры в странном новом стиле джаз. Уже одно это шокировало публику. И одно это все ту же публику привлекало. После поднимался занавес, открывая декорации, и начинался сам спектакль.

Некоторое время он тупо смотрел на сцену, пытаясь следить за сюжетом. Но мысли кружились вокруг чего-то пульсирующего и горячего в глубине сознания. Звенели, жужжали, вибрировали, будто наэлектризованные. Его охватило странное напряжение, которому не было имени. Он, черт подери, никак не мог понять, что с ним происходит. До той поры, покуда это самое звенящее в самой сердцевине не замерло. На пятой минуте спектакля на сцену вышла актриса, исполнявшая главную роль – молодой женщины из высшего общества, мечущейся между долгом и любовью в вечном сюжете, прочитанном по-новому. В этот момент звон прекратился. Все стало на свои места. Николай выдохнул и стал следить за актрисой, смутно ему напоминавшей то, что в нем не болело, погребенное в глубине души. Но при этом все еще живое.

Ему откуда-то знаком был ее голос, ее поворот головы, ее порывистые движения… Лицо было довольно далеко, чтобы разглядеть его хорошенько. Но вместе с тем… это не могла быть она. Откуда ей взяться здесь спустя столько лет? Цвет волос с толку не сбивал. Наоборот. Возвращал к действительности. Он помнил выкрашенную перекисью водорода изящную кошечку, которая весьма жизнерадостно выпускала коготки. Эта женщина на кошку не походила. Темный цвет волос с рыжинкой был естественным. И она была… настоящей, даже играя роль. Та, другая, настоящей быть не могла, потому что не умела, у нее вся жизнь была ролью. Но, кажется, впервые за долгие годы он позволил себе хоть немного прикоснуться к прошлому. Это причиняло боль и все же… давало надежду на исцеление.

Первый акт он досматривал почти с удовольствием. В антракте Вера принесла откуда-то программку. Он скользнул глазами по бумаге и улыбнулся. У актрисы и имя было похожее. Клара Вилсон. Ту… из его молодости… звали Клэр. Клэр дю Вириль. Вот и все сходство.

В зал на второй акт Николай возвращался уже успокоившимся. Уже не верящим в то, что такое совпадение возможно. До единственного мгновения, когда сомнений не осталось.

Актриса подняла подбородок и спокойно в звенящей тишине замершего зала произнесла:

- Прощай, Жорж.

Николай вздрогнул и сглотнул. Это была она. Его Клэр.

В этот самый момент он уже не видел ни зала, ни людей в нем. Он видел только ее. Не было его собственной жизни, бестолковой, бессмысленной… Была только освещенная сцена, где стояла худенькая женщина с осанкой королевы. И жила свою роль.

Потом он всё куда-то торопился. Зачем-то суетился и молился лишь о том, чтобы это не слишком бросалось в глаза. Наплел что-то Вере про необходимость среди ночи встретиться с сэром Гардинером для обсуждения его труда по египетской грамматике. Усадив жену в такси, он остался возле выхода из театра. Нервно курил сигарету за сигаретой, глядя, как один за другим здание покидают актеры труппы. Он ждал. Ждал и сам не знал, чего ждет и зачем.

Для него потеряло всякий смысл все прочее. Он вдыхал и выдыхал табачный дым, вглядываясь в свет фонарей, оттеняющих мелкую морось. Он даже успел подумать о том, как отвратительна зима в Лондоне.

А потом снова увидел ее. Она шла к только что подъехавшей машине в ослепительно белом и ужасающе непрактичном манто и изящной шляпке под руку с высоким мужчиной несколько старше ее, что бросалось в глаза. Верно… в конце он вместе с актерами выходил на поклон.

«Режиссер…» - запоздало сообразил Николай, глядя на них. Они были будто созданы друг для друга и казались сошедшими со страниц журнала для высшего света. Перед тем, как устроить Клэр в машине, мужчина поцеловал ей руку, она что-то ответила ему. И оба они рассмеялись. Потом она скрылась за дверцей. Он сел за руль. Николай снова затянулся сигаретой, и, когда выдохнул, авто было уже довольно далеко. Что ж, в самом деле, отчего бы не выдохнуть? Теперь, когда черная ткань, охранявшая его от прошлого, была сметена ко всем чертям.