Страница 31 из 34
И весь этот сброд, с грязным прошлым и еще более грязным настоящим, ненавидел и травил Лефевра и шумно радовался каждому его неуспеху.
А ему, действительно, не везло. Цель, которой он задавался, всегда превышала его талант, и он мучился в потугах творчества, пытаясь создать великое и давая жалкую попытку на величие.
Будь он проще, скромнее в замысле, его имя не гремело бы по всему миру, но говорили бы: «Наш уважаемый, наш талантливый, наш плодовитый».
Но Лефевру была ненавистна сама мысль о золотой середине, об умеренности в порывах. Все или ничего! И он мучил бедную Сюзетту, преданную девушку, часами заставлял ее позировать голой в холодной мастерской. И злился, когда ничего не выходило, во всем обвиняя неповинную натурщицу. Доходил до неистовства, бил ее по щекам и потом, в порыве раскаяния, падал перед ней на колени, целовал ноги.
Последнюю картину Лефевра опять высмеяли, и злее прежнего.
В газете читал он рецензию и ядовитые строки отравляли сознание, мозг туманился не от злости, нет, было не до того, но звучало в ушах похоронное пение над погибшей мечтой и сам художник чувствовал себя таким маленьким, униженным, затоптанным.
Сюзетта знала это настроение, смело подошла к нему и гладила его длинные, курчавые волосы.
Девушке было искренне жаль художника и она ненавидела людей. Если бы они знали, сколько оба выстрадали над этой картиной!
Лефевр тихо и нежно отстранил руку девушки, поцеловал ее в лоб и собрался уходить.
— Надолго? — тревожно спросила Сюзетта. — Мне без тебя будет так скучно.
Лефевр задумался.
— Знаешь что, я не пойду в наш кабачок. Черт с ним! Они опять разозлят меня до неистовства. Пойдем вместе или лучше поедем по подземной. Остановимся где вздумается и зайдем в первый попавшийся ресторан, где нас никто не знает.
Сюзетта не чувствовала под собой ног от радости. Ведь так редко брал он ее с собою. Быстро оделась. Под огромной модной шляпкой розовело ее взволнованное личико и глаза, совсем кукольные, сверкали и отражали весело огонь уличных фонарей.
Ехали по подземной, пока не надоело. И оба радовались, что заброшены в огромный город, вдали от дома они одни, никто их не знает, не раздражает неловким вопросом.
В ресторане Лефевр, выпив вина, оживился, был нежен с Сюзеттой, ухаживал за ней, как влюбленный. Так было каждый раз. Пережив горечь неудачи, художник начинал обличать самого себя и оказывался кругом виноватым, и только одна эта девушка любила и поддерживала его, а ей он давал одни лишь муки.
Лефевру в эти минуты казалось, что вся его погоня за славой — вздор и страдания, которые он переживал, не стоят одного горячего поцелуя Сюзетты.
Так сидели они счастливой, влюбленной парочкой, испытывая то, что чувствуют только что пережившие кораблекрушение и сидящие у теплого камина после ледяного холода морских волн и ужаса смотрящей в лицо смерти.
Вбежали газетчики с вечерними экстренными приложениями:
— Полет Блерио через Ламанш! Телеграммы о прибытии Блерио в Англию на аэроплане!
Лефевр, никогда раньше не интересовавшийся воздухоплаванием, купил листок и прочел его невнимательно.
— Что такое? — спросила Сюзетта.
— Да какой-то Блерио перелетел через Ламанш и об этом, конечно, будут кричать целую неделю. Всякий шарлатан у нас легко делается знаменитостью. Старая история о глупой толпе…
— Постой! — перебила его Сюзетта, сделав большие, удивленные глаза. — Ты говоришь — перелетел. На чем? Это шар, который мы видели, помнишь, в загородном саду?
— Нет, аэроплан. Это такая штука, вроде естественной птицы, с крыльями и хвостом. На нем стоит мотор, как на автомобиле. Тяф-тяф! Вертится колесо, или винт, и птица летит. Вернейший способ сломать себе шею.
Сюзетта задумалась и долго в ее кукольных глазах светилось что-то изнутри и, казалось, эта маленькая головка занята новой, необычной для нее работой.
Когда же они вернулись домой и легли вместе, и долго сжимали друг друга в объятиях, Сюзетта вдруг вспомнила и усталым голосом, проговорила:
— Крылья! Человек летит! Как это хорошо! Я была маленькой и во сне видела, что летаю. Знаешь, милый, я и сейчас вижу иногда этот чудный сон. Так легко, чудно. Поднимаюсь на воздух — и всегда с колокольни, которая стоит у нас в деревне. Распущу крылья и несусь, несусь, несусь над землей!
А наутро Лефевр читал в газете восторженные статьи о полете Блерио. Да, это настоящая слава, бессмертное имя! И как просто, надо только решиться.
Лефевр стал внимательно читать статьи по воздухоплаванию. «При упорном желании человек может в полтора месяца выучиться летать на аэроплане».
Отчего бы ему не попробовать? Завоевание воздуха, слава, телеграммы по всему свету…
— Этот летающий художник, черт его знает, когда сидит в нашей компании, мне все кажется, что он над нами смеется.
— Смелый авиатор! Взял уже три приза!
— Все это прекрасно! Но не льнет к нему душа. Иной раз хочешь протянуть стакан и чокнуться с ним, а поглядишь на эту надутую физиономию и рука опустится.
— Дружит только с Виньолем.
— Вот человек! Кажется, уж ему-то есть, чем гордиться. Сделал невозможное. Помните этот полет над Парижем? Ведь измени машина, — опуститься негде. Верная гибель. А смотрите, какой товарищ! Знает каждого по имени, помнит все, что ему говорили. И чуть что, первый поможет. Шарль Дюмон выдумал особый биплан. Фирма отказалась строить за собственный риск. Виньоль дал денег, а фирма после трех удачных полетов купила машину у Дюмона, и он расплатился. У Виньоля особое чутье на авиаторов. Пришел к ному молодой английский баронет, сильный, мускулистый: «Вы никогда не будете летать, я не возьму вас в ученики». Старому же маркизу сказал: «В час добрый, хотя у вас на часах бурбонская лилия, но я берусь вас обучить скорее многих молодых». И что же? Баронет пошел в школу братьев Вуазен и через неделю сбежал, а маркиз недавно поднялся на 700 метров и летает удивительно красиво. Какие повороты!
— Вероятно, Виньоль провидит что-нибудь и в Лефевре.
— Вероятно! Но я его терпеть не могу!
— Не влюбился ли ты в Сюзетту?
— Ну вот, выдумки! Однако, прямо скажу: мне жаль милую девушку. Жить с таким типом! Бррр! Ведь это факельщик из похоронного бюро, а влюблен в себя до поклонения.
В кружке авиаторов Лефевра так же не любили, как и среди художников.
Успех был несомненный. Три приза дали изрядные средства. Газеты печатали восторженные отзывы. Имя Лефевра стало известно за океаном. Какой-то русский генерал приехал специально с ним познакомиться, все жал ему руку и повторял без конца:
— Нам, русским, нужны такие люди! Поезжайте в Россию!
Сюзетта поклонялась ему, как Богу, и в ее ласках сквозила робость перед высшим существом, летающим, как птица, не во сне, а наяву, на глазах огромной толпы.
Но все это было не то. Горький осадок прежних неудач слишком разъел душу и средний успех не мог быть целительным бальзамом.
И опять, как и во время художественного замысла, Лефевр создавал в воображении чудовищные образы невозможных полетов и рвался изо всех сил сразу стать на голову выше всех.
А воздухоплавание стало уже ремеслом и много авиаторов спокойно относятся к славе других, довольствуясь средним успехом. Все то же самое, что и в художественной среде. Только люди эти здоровее, мускулистее, самоуверенней.
В одном Виньоле находил Лефевр отзвук своим мечтам. Но этот безумно смелый авиатор был человек железный, никогда не волнующийся, твердо идущий к цели и в самом риске не теряющий холодного расчета. Безумным Виньоль казался только другим, а в действительности он много работал, строго обдумывал каждый шаг и бил почти наверняка. Он понимал хорошо Лефевра.
— Вы — ракета! Взлетите, рассыплетесь разноцветными огнями и погибнете. Берегитесь! Больше всего берегитесь самого себя!
Лефевр мечтал о развитии остроты движения аэроплана. Плохо зная механику, он думал лишь о том, чтобы поставить на свою машину более сильный двигатель и попробовать достичь огромных высот.