Страница 5 из 94
Мать стояла с Романом у самой двери в его комнату и никак не отпускала, держала сына разговором.
— Хорошо, я всё понял, — Роман не хотел, чтобы она заходила к нему, — я скажу только, сколько в день платить. Сейчас, мам, я переоденусь и поеду.
Он переступил порог и осторожно прикрыл дверь.
— Сам на автобусе поезжай, — мать продолжала давать указания из-за закрытой двери, голос её звучал глуше и совсем чужим. — На такси только обратно, если кого из отдыхающих поймаешь.
Роман не ответил. Он не мог видеть, но знал, что мать ещё некоторое время постоит у двери, наклонив голову, прислушиваясь, что он делает. Потому Роман не двигался. Ждал. Не услышав никаких звуков, мать отошла. Ещё минут пять, шаркая тапками, потолкалась бесцельно на кухне, переставляя в шкафу посуду, и ушла, наконец, к себе. Только тогда Роман облегченно вздохнул, огляделся.
Ещё ночью за уборкой душевых он решил, что поедет сегодня на целый день к морю. Возьмёт с собой мольберт, краски… Но теперь, когда он пообещал матери ехать на Айвазовскую, сбежать к морю не получалось. Роман мог и соврать, что был на станции, встречал поезд, но никого не уговорил, проверить мать бы не смогла, только он никогда не обманывал её. Даже в раннем детстве, провинившись, всегда признавался, говорил правду.
Он с сожалением поставил приготовленный мольберт в угол и взял из шкафа смену чистого белья. Если нельзя купанием смыть после уборки это ощущение постоянной грязи на теле, то хотя бы душ принять. Потом уже переодеваться. Роману казалось, что запах туалетов, которые он мыл изо дня в день, въелся в его кожу, в руки и даже в дыхание, что окружающие чувствуют это и сторонятся, испытывая брезгливое отвращение. Особенно женщины. Поэтому Роман первый избегал общения с людьми, с соседями, со сверстниками, с девушками, он не появлялся вечерами на набережной, когда там играла музыка, гуляли отдыхающие.
У моря он ходил только ранним утром, или если удавалось, уезжал в такие места, где не было людей. А дома, во время дневной фиесты, или вечером, он забивался в свою комнату, включал компьютер и общался там. В Сети у него было много друзей, там он мог не опасаться их отвращения и чувствовал себя свободнее. Он рассказывал им о том месте, где живёт, о море, о горах. В Сети он тоже никому не врал, если спрашивали конкретно или набивались приехать в гости, отмалчивался. Но слишком много времени на это общение у него не было, почти всё оно уходило на уборку.
Часа в три ночи, когда его никто уже не мог увидеть из жильцов, Роман брался за вёдра и швабры, выносил мусор. Днём мать часто посылала его с поручениями вроде вот такого – пригнать отдыхающих, или в Приморск на рынок за покупками, там продукты были дешевле, чем на местном рынке. Относительной свободой Роман пользовался, только когда мать отправляла его присмотреть за работами в недостроенном доме в горах. Там Роман был предоставлен самому себе, мог вздохнуть свободнее, не испытывал постоянного досмотра за каждым шагом, унижений при встрече с соседями.
С рабочими он вёл себя ровно, они даже любили «молодого хозяина», приглашали его обедать и ужинать вместе. Роман не отказывался. Ему тоже нравились эти простые люди – строители, нравилось то, что они делали. Пусть многие из них выпивали – Роман относился к этому спокойно. Главное, что они строили дом, о котором он мечтал не меньше матери. Жаль только, что она не позволяла вложить больше средств в это строительство и поскорее закончить его. Этим летом рабочих даже не нанимали, мать воспротивилась, поговорив с бригадиром и ужаснувшись новым ценам. Дом в горах так и стоял долгостроем и начинал уже терять свой вид. Не то чтобы ветшал, но становился унылым, как любое брошенное жильё.
Без ведома матери Роман договорился со строителями, которые работали по соседству, на дорогом, хорошо раскрученном объекте, и они подсоединили коттедж Романа к коммуникациям. За проект и работы платил Роман. Пока не закончились его деньги, работа продвигалась.
В результате в доме появилась горячая вода, электричество, заработал санузел. Кухня, душ туалет и две комнаты наверху были совсем готовы, туда вела внешняя лестница, пристроенная к дому снаружи. Так в последнее время стали строить, чтобы разделять дом на автономные части, те, кто снимал только верх, никак не касались тех, кто жил внизу, у них был отдельный вход. Но первый этаж зиял провалами дверных и оконных проёмов, прошлым летом там только закончили складывать стены из желтоватого ракушечника. Делать что-либо внизу, пока не вставили окна и двери, смысла не было.
Второй этаж можно было бы сдавать хоть сейчас, если бы мать знала, то она не преминула бы сделать это. Но Роман не мог сказать ей, что потратил деньги, потому что откладывал их без ведома матери, на учёбу.
Он хотел поступить куда-нибудь сразу после окончания школы, но тогда не получилось, мать была против, говорила, что дома работы много, вот достроят дом, тогда и об учёбе подумают, а так до армии ещё год есть. Только Роман знал, что она вообще не хочет отпускать его, он ей нужен был дома, и потому она даже собиралась откупить его от армии или делать медсправки. Его согласия она не спрашивала. Говорила: «лучше получить справку, что ты псих, чем ехать куда-то мыть сортиры в военной части, дома ты их моешь, так за это деньги идут, а там даром придётся, ещё и оголубят тебя, вон ты какой красавчик. Так что лучше психом…»
Роман не знал, что лучше, иногда он готов был бежать куда угодно, лишь бы подальше от дома, от матери. Но эти желания были неосуществимы. Единственное место, куда он мог сбежать ненадолго, был недостроенный дом в горах. При том, что рабочие прекрасно справлялись и без его постоянного присмотра, Роман мог бы ездить в Коктебель и пусть недолго, но свободно жить там пёстрой летней жизнью этого курортного города. Но, отвыкнув от общения с людьми дома, постоянно ограничивая себя в этом среди знакомых, Роман не мог расслабиться даже там, где его никто не знал. Он чувствовал себя скованно, неуютно и потому оживленным улицам и набережной Коктебеля предпочитал горы. Поднимался на Карадаг, подальше от троп, по которым водили туристов, брал с собой кисти, краски, или только бумагу и уголь, или пастель.