Не прикасайся!

– Ты с тренером?

Вряд ли Инну можно назвать тренером. Я без зазрения совести расскажу отцу, как меня бросили посреди катка, заставив униженно просить помощи, и Инны здесь больше не будет. Ну… в том случае если она не любовница Крестовского, конечно. Эта мысль оставляет едкий привкус.

– Я тебя провожу. Дай руку.

Казалось, хуже уже быть не может, но вот я еду и чувствую, как горячие пальцы сомкнулись на моем запястье. Он держит совсем невесомо, сжимая совсем чуть-чуть, но у меня ощущение, что руку закрыли в колодке. Возле калитки я спотыкаюсь – и падаю практически на руки Крестовскому. Мне бы очень хотелось увидеть его лицо в этот момент. Что оно выражает? Раздражение? Отвращение? Очки почти спадают, но я успеваю удержать их.

Брат и папа говорят, что мне совершенно необязательно носить такие очки, но застывший слепой взгляд мне видится еще более жалким. К тому же несколько мелких шрамов возле глаз – туда попали осколки лобового стекла – не добавляют мне очарования.

Я окончательно теряюсь. Не понимаю, куда мы идем, через какую калитку вышли со льда, куда Алекс ведет меня. Это, пожалуй, бесит больше всего: я могу самостоятельно себя обслуживать, могу передвигаться по дому, по городу с навигатором, могу пользоваться компьютером, интернетом… но когда кто-то ведет меня, становлюсь совершенно беспомощной. Стоит лишь на миг погрузиться в мысли, перестать ориентироваться в пространстве, нарисованном воображением, и вот паника накрывает с головой и даже то, что я узнаю раздевалку, не приносит облегчения.

Еще одно прикосновение руки: Алекс берет мою ладонь и кладет на замок сумки.

– Твои вещи. Попросишь кого-нибудь довести тебя до холла.

Вообще это обязанность Инны, папа обговаривал отдельно, что она встретит меня в холле, отведет в раздевалку и проделает этот же путь в обратном направлении после тренировки. Но Инна самоустранилась и мне придется или ковылять самой, или позвонить водителю, чтобы поднялся.

Раздевалка наполняется голосами. Я напрягаюсь. Хочется как можно скорее остаться одной, забиться в угол и приходить в себя от такого стресса, я не была одна среди людей уже очень давно, со мной всегда был кто-то из дома. А сейчас я посреди шумного моря, в толпе заливисто хохочущих девчонок. И вдруг среди всеобщего гама слышу свое имя.

– Настя?

Черт! Черт! Черт!

Я как будто попала в свой же кошмар, где сначала появляется Алекс, а за ним следом Гаврилова. Когда-то мы были главными конкурентками на юниорском уровне, вся страна (по крайней мере та ее часть, что следила за фигурным катанием) ждала нашего противостояния на взрослых стартах. Противостояния так и не случилось. Я попала в больницу, снялась с чемпионата России, лишилась квоты на чемпионат мира. Гаврилова все это выиграла и позже, через год, стала чемпионкой мира в шестнадцать лет. Первая и пока единственная чемпионка мира Алекса Крестовского.

Я слушала тот чемпионат, захлебываясь слезами, а после встала и поклялась забыть и об Алексе, и о Гавриловой.

– Никольская, это ты?

– Здравствуй, Света.

– Какими судьбами? Выучила четверной аксель и пришла похвастаться перед неудачницами?

– Похоже, чтобы я могла чем-то хвастаться?

– Похоже, ты забыла, что тебе здесь не рады.

– Ты и твои подружки? Так я не к вам пришла.

– Алекс, вроде, тоже ночами твое имя не повторяет.

– А ты вообще не спишь, каждое его слово ловишь? Тогда понятно, почему тебя отправили на пенсию в девятнадцать.

– Сука!

– Грибница.

Гаврилова смеется, а вот остальные притихли. Или наслаждаются шоу, или чувствуют себя неловко. А может, снимают наш скандал на телефон.

– Приятного вечера, Настя, – елейным голоском произносит Света и сбрасывает все мои вещи со скамейки.

Я слышу, как разлетаются чехлы, как переворачивается сумка и из нее выпадают все вещи, включая кошелек и мобильник. Помада закатывается под шкафчик, но на нее мне плевать, мне нужны телефон и кошелек, все остальное не представляет ценности. Под мерзкое хихиканье я опускаюсь на пол и пытаюсь нащупать мобильник. Когда пальцы касаются краешка чехла, кто-то ногой легонько отпихивает его подальше.

Раздевалка пустеет. Я все так же сижу на холодном полу. Что ж, встреча с прошлым состоялась. Два ноль… и совсем не в мою пользу.

***

Водителя еще нет, он застрял в пробке на кольце, и я иду в ресторанчик, что находится на территории клуба. Мы часто заходили туда, когда тренировались. Правда, нормы калорий запрещали пробовать что-то из меню, так что мы перепробовали весь ассортимент чаев, а еще обожали фруктовый лед: брали по шарику на двоих, чтобы утром весы не порадовали лишними граммами, и наслаждались запретным лакомством.

Когда-то мы со Светой Гавриловой были подругами. А сейчас я сижу за столиком в нашем ресторанчике одна и глотаю слезы обиды, потому что момент, когда я ползала по полу в поисках вещей, запомню на всю жизнь. Неужели ее ненависть ко мне настолько сильна, что даже факт моей слепоты не остужает ярость? Или я давно не общалась со Светой и теперь это просто ее характер?

А еще мне интересно, спит ли она с Крестовским. Я ругаю себя за эти мысли, потому что поклялась забыть о нем, забыть обо всем, что связывало с тренером, но не получается. Я слишком слабая, чтобы быть сильной.

Слышу шаги и поднимаю голову на звук. Как испуганный зверек, вслушиваюсь, напрягаюсь.

– Привет. У тебя свободно? – Голос принадлежит какому-то парню.

– Да. А что, другие столики заняты?

– Как видишь…

– Вообще-то не вижу. – Я вытаскиваю из-под стола трость.

– Блин… прости! Я идиот. Я только что получил премию «За неоценимый вклад в развитие идиотизма в России».

Невольно я улыбаюсь.

– Все в порядке. Садись.

– Как тебя зовут?

– Настя.

– Никита. Есть такое издательство, знаешь? «Настя и Никита».

– А не лихо ли ты поставил буковку «и»?

Он смеется, и я отмечаю, что смех у него очень красивый. Как же хочется прикоснуться и «посмотреть» на нового знакомого! Интересно, позволит ли?

– Ты плачешь? Почему?

– Не плачу. Просто аллергия.

– Часто здесь бываешь?

– Раньше бывала. А теперь, – я легко касаюсь очков, – не очень.

– Что-нибудь посоветуешь из меню?

– А ты спортсмен?

– Я плаваю в свободное время.

– Тогда возьми шпинатную вафлю с креветками и авокадо. Безумно вкусная.

– Идет! А могу я угостить тебя десертом, Настя без «и»?

Странное ощущение. Меня никогда не угощал парень. Я вообще встречалась с мальчиком лишь однажды, когда мне только-только исполнилось пятнадцать. Мальчик был из соседней группы одиночников, и вскоре наш роман затих, придавленный соревнованиями, сборами и тренировками.

Вскоре нам приносят заказ. Я получаю прохладный коктейль в высоком бокале и тарталетку с сырным кремом и фруктами. Очень легкое и приятное сочетание. Или мне так кажется, потому что окруженная вниманием Никиты я расцветаю.

Мы болтаем о какой-то ерунде, и я уже почти решаюсь попросить разрешения прикоснуться, как вдруг слышу стук каблуков и нутром чувствую: это не к добру. Я готова поклясться собственной тростью, что рядом сейчас стоит Гаврилова.

– Флутцерша, – презрительно бросает она, смахивает со стола бокал с мохито, прямо мне на колени, и быстро уходит.

– Нихрена себе, – изумленно выдает Никита. – Ща, погоди, я…

– Стой! – Я протягиваю руку и кладу ему на локоть. – Не надо. Все нормально.

– Это ты называешь нормально?! Кто она вообще такая?

– Мы вместе тренировались. В детстве дружили, попали в одну группу на катке.

– А потом?

– Потом стали конкурентками. Света получила травму на тренировке и решила, что это я все подстроила, чтобы занять ее место на этапах гран-при. Я поехала вместо нее решением федерации. Она с тех пор меня ненавидит.

– А как она тебя назвала? Это что-то обидное?

– Флутцершей? Лутц – это такой прыжок. Если его делать с неверного ребра, он очень похож на флип. Поэтому неправильный лутц часто издевательски называют флутцем. Я прыгала его неправильно.