Не прикасайся!

Я морщусь.

– Папа, я не знаю, как он выглядит. По общению очень милый. Спроси Макса, он видел его мельком, когда Никита провожал меня до машины.

– И зачем этому Никите приглашать тебя на свидание?

Мне хочется психануть. Бросить в отца ботинком, раскричаться, что я взрослая и имею право строить свою жизнь так, как хочется. Что необязательно напоминать об инвалидности и намекать, что ни один нормальный мужик на меня не посмотрит.

Но все это имело бы смысл, если бы я могла себя обеспечить. В тринадцать, живя за счет родителей, можно бунтовать, прикрываясь подростковым кризисом. В двадцать можно пойти в задницу и работать самой, но для меня этот вариант давно потерян. Папа не забудет об этом напомнить.

– Может, я ему просто понравилась?

– Пусть сбросит свои данные. Проверю.

– А можно без этого? – спрашиваю я, но надежды совсем нет.

– Нельзя, – отрезает отец.

– Я не замуж собираюсь. А на каток. Я четыре года общалась только с тобой, Вовой и Ксюшей, даже Даня ко мне не заходит, можно мне хоть на час в неделю погулять с кем-то не из охраны?

– Когда я получу подтверждение, что этот Никита увивается за тобой не потому что у тебя потенциальное многомиллионное наследство – да.

– Знаешь, – все-таки не выдерживаю я, – даже если я нафиг не сдалась и Никите хочется только денег, я все равно пойду с ним кататься. Потому что других вариантов у меня просто нет. Кого-то хотя бы деньги привлекают… некоторых даже миллионы не стимулируют на то, чтобы со мной поговорить.

– Настасья! – прикрикивает отец.

Я, как миллион раз в детстве, пролетаю мимо него к лестнице, чтобы подняться в свою комнату. Сейчас я делаю это в абсолютной темноте, но с легкостью и уверенностью: дом – одно из немногих мест, где я почти не чувствую себя слепой.

А еще на моей двери есть замок, и отец не может, как в детстве, ввалиться в комнату и заставить меня говорить с ним. Хотя у него, конечно, есть ключ, но повод недостаточно веский, чтобы за ним идти. Слушая щелчки замка, я чувствую себя немного лучше.

– Настасья!

Тяжелые шаги отца приближаются. Он стучит в дверь, а я переодеваюсь, стараясь оставаться холодной и спокойной. Это не первый наш спор, но первый по такому поводу. Мне казалось, отец будет счастлив, что я решила высунуть нос из норки и пообщаться с миром. Он ведь этого хотел, силой приводя на каток.

– Настасья, открой дверь!

– Пап, уйди, пожалуйста, я очень устала.

Я хочу примерить покупки, но рядом нет никого, кто бы сказал идет мне новая форма или нет, ровно ли сидят тайтсы и не выбился ли ярлычок из-под лонгслива.

– Никуда я не уйду, пока ты мне не дашь контакты этого человека.

– Папа, со мной всегда Макс! Ты специально пугаешь единственного парня, который решил со мной погулять? Да он сбежит не потому что я слепая, а потому что у меня отец – параноик! Еще с ружьем его встреть!

– И встречу! Если надо будет!

Папа включает свой любимый ласковый голос:

– Насть… ну ты ведь умная девочка, ты все понимаешь…

Я не выдерживаю. Застегиваю домашнюю рубашку и распахиваю дверь. Даже могу представить себе выражение лица папы, а если напрягусь, то добавлю на сохраненный в памяти смутный образ морщинок, которые непременно появились за четыре года.

– Я все понимаю. Нормальный парень в здравом уме не влюбится в слепую. Не станет приглашать ее на свидание, не женится, не заведет с ней детей. Скорее всего, у Никиты есть какие-то мотивы или комплексы, которые толкнули его подойти ко мне. Возможно он действительно знает, кто я и хочет подобраться поближе к деньгам. Я вот это вот все прекрасно понимаю.

Перевожу дух. Все это сказано холодным, равнодушным голосом, полным понимания и спокойствия, но на самом деле осознавать это, а тем более произносить вслух, больно.

– И еще я понимаю, что ты не можешь всю жизнь держать меня под охраной и отпугивать тех, кому нужны наши деньги. Рано или поздно придется выбрать хорошего парня и… да, платить ему за видимость семьи с Анастасией Никольской. Ну, или я доживу лет до пятидесяти у тебя и Вовы под крылом, а потом отправлюсь в интернат. Какой-нибудь, безусловно, пафосный и дорогой, но не уверена, что это прямо круче фейковой семьи. Так это я к чему: я просто хочу погулять с новым знакомым. Он может оказаться тысячу раз авантюристом со страстью к баблу, но ты меня вообще слышишь? Я. Просто. Хочу. Погулять. С кем-нибудь кроме Макса. Это что, слишком много?!

Захлопываю дверь снова и забираюсь под одеяло. Даже смешно: когда мне грустно, я все еще укрываюсь пледом с головой, хотя теперь в этом нет никакого смысла. Я жду, что отец будет и дальше упрямиться, но он еще некоторое время стоит у моей двери, а потом уходит.

Мне жалко его, от жалости на глазах выступают слезы. Жаль, что в его жизни случилась я. Он неплохой человек. Своеобразный, ну а разве может быть иначе? У него был счастливый брак. Старший сын – гордость, опора семейного бизнеса. Младший – обаятельный оболтус, пока еще с ветром в голове, но в двадцать с хвостиком странно ждать от парня из числа золотой молодежи гиперответственности.

А потом случилась я. Непредвиденное обстоятельство, случайный ребенок, сумасбродное решение «буду рожать, хочу девочку». Семь месяцев ада для мамы, смерть в тот же час, когда я родилась. Несколько лет отец пил и вся семья держалась на Вовке, потом тоска по маме утихла, в жизни папы появилась возлюбленная, какая-то Данькина учительница.

Я думала: вот буду тренироваться, выйду в юниоры, пролезу в призеры этапов гран-при, потом, может, в финал войду, на следующий год во взрослые. Буду приносить медали, буду представлять страну… и висящая надо мной вина за маму чуть поблекнет. Червячок внутри скажет: отработала. Не зря выжила именно ты, хоть медалей с тебя поиметь.

Вот только случилось как случилось, и для отца моя слепота – очередное напоминание, что лучше бы двадцать лет назад все повернулось иначе.

Мне не хватает рядом брата. Первые годы жизни я провела рядом с ним, он обо мне заботился, он был рядом. Да и потом Вовка был моим лучшим другом. У него семья, куча детей, бизнес по всей Европе, большой дом в Лондоне. А я малодушно мечтаю, чтобы он вернулся и снова гулял со мной по центру города и кормил мороженым, описывая все, что видит вокруг.

Пригреваясь, я засыпаю, и снова оказываюсь на льду. Его сияние слепит, но в то же время я так счастлива видеть, что готова  парить надо льдом, летать, как давно уже не летала. Снова чувствую напряжение мышц, это особое состояние перед заходом на прыжок: внутри все замирает. Ребро… зубец… толчок – и я в воздухе, я сгруппирована и собрана в напряженный прочный канат, но одновременно с этим я свободна и счастлива.

Секунда свободного полета – и коленка мягко сгибается от приземления. Оно идеально: я не вбиваюсь в лед, а скольжу, откатываясь назад, захожу в кантилевер – и снова на разгон, к очередной высоте.

В отражении в стекле комментаторской будки вижу себя в простом белом платье, сверкающим под софитами. Идеальном платье, которого у меня никогда не было.

Алекс

Настя… Настасья. Анастасия. Почему это имя вертится в голове, хоть я и должен думать о работе?

Она не была выдающейся фигуристкой, не обладала феноменальными талантами, но запоминалась, западала в душу, заражала всех энергией и демонстрировала спортивный характер. Ей хотелось платье от Сатоми Ито, программу от Ше-Линн Бурн, показательный номер с реквизитом, произвольную программу под тему из “Гарри Поттера”. У нее были фигурнокатательные мечты, а потом они разбились. Осколки сверкают на солнце, слепят глаза и никак не дают забыть о встрече с ней на катке. О растерянности, трогательного страха. Мне хочется снять с нее очки, увидеть глаза, смотрящие в одну точку. Сам не знаю, почему хочу поймать рассеянный слепой взгляд.

Знаю, что нельзя, что сердце снова совершит кульбит, но все равно хочу.

– Тук-тук. Занят? Я принесла кофе.

Надя. Очень похоже на Настю, но на самом деле это две совершенно разные вселенные.