Монстром буду я

– Не смей! Не смей никогда прикасаться ко мне! – кричу в гневе, отползаю подальше от стола.

– Надо же, как-то раньше я такого от тебя не слышал, – насмешливо произносит главнокомандующий, по-прежнему оставаясь в своём кресле.

– В смысле? Я же…

Глотаю фразу, еле сдерживая злость, звучит так, как будто это я на него вешаюсь. Да как он смеет?! Чёрт! А я ведь вешалась, но не по своей воле, а потому, что жизнь заставила! А поцелуи, его поцелуи – способ наказания, мы оба это знаем. Что я должна была сделать, умолять его не целовать меня? Какой в этом смысл?

Мне кажется, или я себя оправдываю? Со стороны все выглядит не более чем отмазкой, моя гордость вконец раздавлена. Это все он, мерзкий мон… Смотрю в это изуродованное лицо, невольно считаю шрамы, а перед глазами возникает отражение измученного мальчика. Это видение он наслал на меня, чтобы разжалобить? Да как он вообще на такое пошел? Как он так может? Даже если это и было на самом деле, почему я должна жалеть его? Он же мон… Чёрт! В бешенстве пинаю ногой стул и отвожу взгляд от его изуродованного лица. Не могу смотреть на него, вижу того забитого, но упрямого мальчишку.

– Что ты видела? – ледяным голосом грохочет главнокомандующий, внезапно поднимаясь, от чего стул упал на пол.

Опускаю взгляд, чувствуя, как от этого его голоса на спине выступил холодный пот. Поджимаю губы и делаю шаг назад, подальше от опасности.

– Я спросил: что ты видела? – повторяет он свой вопрос, в этот раз не только запугивая, но и хватая за руку, чтобы не убежала.

– А что видел ты, – делаю паузу, пытаясь задушить жалость к этому существу, – монстр?

В дверь стучат, оборачиваюсь на звук, а затем вздрагиваю, слыша, как главнокомандующий приказывает подождать за дверью на их языке. Я поняла эту фразу, каждый звук, как будто знаю этот язык с детства. Этого не было раньше, когда он позволил войти Айгуль, но сейчас я поняла, что он говорит. Почему? Опускаю взгляд на его руку на моем запястье, прокручиваю в голове детали из сна. Сначала я понимала, что они говорили с Маратиком так, словно всегда знала этот язык, но стоило главнокомандующему меня отпустить, и мои лингвистические способности пропали. Все дело в прикосновении? Благодаря ему я понимаю их язык, так это работает? До жути хочу проверить свою догадку, но слишком страшно раскрыться перед монстром. Возможно, это единственный мой козырь, нельзя, чтобы он узнал. Главнокомандующий будто бы читает мои мысли и убирает руку с моего запястья, делая шаг назад и вызывая моё замешательство.

С ужасом поднимаю на него глаза и теряюсь. Его глаза, они озарились светом, на короткое мгновение я там увидела в них что-то такое, от чего больно сжалось сердце.

– Я видел, как умерла твоя мать, – всё так же бесстрастно и безэмоционально ответил монстр, но я ему не поверила. – Мы обменялись воспоминаниями о прошлом.

Что за бред, как это возможно? Откуда он знает, что она умерла? Кто ему рассказал? Настасья? Это невозможно! Его слова, нет, не так, его ложь окунула в воспоминания, заставив вспомнить то, о чем хочется забыть. Белая простынь, красная кровь, тонкая, холодная рука мамы и плач новорожденного ребенка мелькают перед глазами. Отхожу назад, с трудом удерживая равновесие, чувствую, что вот-вот  расплачусь. Нельзя, мне нельзя показывать свою слабость! Отворачиваюсь, крепко зажмуриваюсь, но горячие слезинки помимо воли стекают по щекам.

– А что видела ты? – повторяет он свой вопрос все тем же безжалостным голосом.

– Я ничего не видела, – рычу, потому что голос слегка охрип, – и ты ничего не видел, меняться воспоминаниями невозможно!

Его дыхание обожгло мое ухо всего за секунду, до того, как он насмешливым голосом произнес:

– «Теперь они твои дочери. Что бы ни случилось, ты должна думать в первую очередь о них, а не о себе».

Воспоминание затягивает в себя, как омут, и в моей голове эти слова говорит не самодовольный монстр, а мама, ослабевшим, но твердым голосом. Ее изможденное тяжелой беременностью и родами лицо было белым, как у мертвеца. Да она и была почти мертвой, ни одна повитуха не могла бы ее спасти с таким кровотечением, а врача звать было уже поздно. Жизнь угасала в ней, и на смертном одре, под религиозные завывания отца в другой комнате, мама переживала только о своих дочерях. В отце мама не видела опоры, ее вера в узы брака пошатнулась, когда он ничего не сделал, чтобы отвоевать наследство деда. С каждым годом и ребенком их отношения портились, они не ссорились, не скандалили, а просто жили в разных реальностях. Потом, напиваясь, отец звал ее по имени, звал и плакал, говорил, что Софи была их последней надеждой. Надеждой, которой не суждено было сбыться.

Мама в последний раз коснулась свертка с маленькой Софи и навсегда закрыла глаза. Сестренка закричала, а старая повитуха оттащила меня от заляпанной кровью кровати. Она нагнулась ко мне и встряхнула, так что я перестала плакать и в испуге застыла.

«Ты слышала свою мать? Теперь ты в доме главная и должна смотреть за сестрами так, как бы это сделала твоя мать, и даже лучше. Так хотела твоя мать, а последнее желание умершего нужно исполнять».

Последнее желание умершего? Как иронично звучат теперь эти слова. Рука сама дернулась дать монстру пощёчину, но он отклонился всего на несколько сантиметров, а я потеряла равновесие и чуть ли не свалилась на пол снова. В последнее мгновение он схватил и прижал спиной к своей груди, сжав плечи в стальных объятиях.

– Твоя мать была чрезвычайно жестоким человеком, раз приказала тебе отдать свою жизнь на воспитание младших сестер. Ей стоило подумать о том, что ты тоже ее дочь и, по сути, ещё такой же ребенок, как и они.

Да что он знает о моей матери?! Кроме меня некому было смотреть за ними, никто бы не помог ни мне, ни моим маленьким сестрам. Мир жесток, а для детей без родителей вдвойне, не такого будущего я желала для своих сестер. Отец был бесполезен и беспомощен, он ничем не мог нам помочь тогда, поэтому кроме меня некому было о нас позаботиться.