Руины веры

Нет, я не герой и не борец за справедливость, но в этот момент испытываю лютое отвращение к Аквилону, Нижнему миру, опустившемуся ниже некуда, и Верхнему, позволившему ему это сделать. Пальцы обхватывают нож в кармане брюк.

— Ты его мамочка, что ли? — мужик снова сплевывает. — Эта мразь украла у меня вещь, и я ответил. Вали отсюда, пока ноги целы.

Только теперь замечаю дешевую цепочку с маленьким синим камнем, которую мужчина сжимает в кулаке.

В этот момент мальчишка встает на четвереньки, его сотрясает крупная дрожь, заметная даже с такого расстояния.

— Она… мамина! — слышу то ли хрип, то ли стон на выдохе.

— Теперь она для моей крали, — рычит настоящий вор украшения, которое не стоит ничего, кроме детских воспоминаний, и вновь бросается на пацана, которому следовало бы отползать подальше, а не качать права собственности.

Помню хлюпающий звук, с которым отвертка входит в глазницу Боба. Как твердый металл рвет податливую плоть. Как теплая кровь течет мне под рукав.

Не хочу до рвотного позыва.

А еще я помню Мо, Мориса Рамзи. Никто даже не знал его настоящего имени, просто Мо, две буквы, кличка…

Нож раскрывается легко, а садист слишком занят своей жертвой, чтобы обратить внимание на тихий щелчок.

Приближаюсь в два широких шага и втыкаю нож по рукоять в основание черепа мужчины сзади. Он резко вздрагивает, пальцы на шее мальчика расслабляются, а сам душитель заваливается набок, падая щекой прямо в снег. Мертвые глаза открыты, и в них застыло выражение искреннего удивления, изо рта стекает тонкая струйка крови.

Все.

Из ступора выводит громкий выдох мальчика. Когда прихожу в себя, обнаруживаю, что сижу на корточках возле убитого мной человека. Руки обхватывают колени. Окровавленный нож валяется у ног. А мальчишка сидит, опершись руками о землю позади себя. Его глаза полны удивления не меньше, чем другие, мертвые. Лицо парнишки мне смутно знакомо, но сейчас я не в состоянии думать.

— Со снега встань, — говорю, и голос напоминает скрип несмазанных колес телеги. Этой самой старой телегой сейчас себя и чувствую.

— А?

— Встань со снега, обморозишься!

Мальчишка вскакивает на ноги, будто его пнули под зад. Теперь замечаю, что он бос. В мороз.

Тоже встаю и приближаюсь к телу. Наклоняюсь. Стягиваю ботинки. Ему они больше не понадобятся.

— Как тебя зовут? — спрашиваю. Не то что мне интересно, но надо же к нему как-то обращаться.

— М-мышь.

Мышь? Нет, так везет только святым или прокаженным. И вряд ли я отношусь к первым.

Вскидываю брови, делая вид, что слышу эту кличку впервые. Теперь понимаю, откуда мне знакомо это лицо.

— Мышь?

— Мышь! — пацан произносит так, будто назвался Королем зверей.

— Почему Мышь? — повторяю вопрос, ранее заданный Питу. Наверное, со стороны наш разговор напоминает беседу двух сумасшедших. К сожалению, это недалеко от правды.

Мальчишка приподнимает сбоку край тонкой вязаной шапки, демонстрируя неровно отросшие волосы.

— Смотри, серые. Как у мыши.

На мой необразованный взгляд, такой цвет волос называется пепельно-русым, но серый так серый.

— Ну а имя-то твое как?

— Меня зовут Мышь, — повторяет с нажимом, явно не желая говорить правду.

— Ладно, буду звать тебя Мышонком, — сдаюсь без борьбы. В самом деле, какая мне разница, это я не люблю клички, а ему, похоже, нравится. — Где обувь потерял?

— Не знаю, — Мышонок шмыгает носом и вытирает сопли прямо рукавом. — Пока убегал, — он наконец делает решительный шаг к мертвому и вытаскивает из его сжатого кулака цепочку.  — Она мамина, — поясняет, — все, что осталось от мамы. А он… — быстрый взгляд на убитого обидчика, — украл.

— Ясно. Иди сюда. — Протягиваю ему полученные мародерством ботинки.

Мышонок шарахается и находит отговорку своему страху:

— Они большие!

Чувствую, что если пробуду еще некоторое время в непосредственной близости от убитого мною человека, то непременно сяду в снег и разревусь. Поэтому добавляю металла в голос:

— Плевать. Подвяжешь! — Слова не расходятся с делом: приседаю, стягиваю куртку с мертвого тела, еще теплого и податливого под моими непослушными пальцами. Затем поднимаю нож, обтираю о снег и отрезаю от нижней рубахи тонкие длинные полосы. — Держи, — протягиваю Мышонку лоскуты. — И куртку надевай.

Пацан слушается. Дрожит, но послушно сует ноги в огромные для него ботинки. Просовывает под подошву ткань и несколько раз обвивает подъем и завязывает узел на лодыжке. То же самое проделывает со второй ногой, а затем накидывает на себя куртку. Ему неприятно брать вещи этого типа, но, кажется, теперь он боится меня не меньше, чем его.

— Ему они больше не понадобятся, — говорю сухо. Выпрямляюсь, складываю нож, убираю в карман.