Страница 8 из 37
Училка рефлекснула поправкой ворота и подергиванием подбородка. Следовало как-то и что-то продолжить, но находчивость оставила и преподавательницу и класс. Всю эту неловкость спас Ермила, вкативший хлёсткую затрещину Гонзе, сидевшему на предстоящей парте. За что схлопотал Гонза – было не столь уж и важно. Да он впрочем, и не отреагировал на этот подзатыльник – видимо, впаяно было ему по делу. Но важным явилось то, что наступила понятность дальнейшего, а училка тут же нашла себе дело и отцокала каблучками до парты конфликта.
– Ермишев, вы, что себе позволяете? – взяла физичка ситуацию под контроль.
– Сами разберёмся, – буркнул Ермила и уставился на свои широченные кисти рук, сложенные друг на друга. И после этого действа Ермилы всему классу, кроме училки, стало ясно, что дальнейшего диалога между ними не будет.
– Ермишев, вы не слышите? Отвечайте, что у вас тут происходит?.. Вы будете отвечать?.. Встаньте, когда с вами учитель говорит!
Ермила заскрипел, зашуршал, заёрзал всем, что могло издавать какой-либо шум, согбенно поднялся, оттоптался с ноги на ногу и молча, уставился в темечко Гонзы. Но у училки, видимо, возникла маниакальная самоцель – выяснить хоть что-нибудь. Она с неподдельным упорством зачем-то продолжила попытки разговорить Ермилу.
Это развеселило и внесло интригу. Все понимали предстоящий исход и, разделившись на группы, стали подсказывать различные варианты действий для учительницы.
– Да, двояк ему вкатить… за поведéнку, – раззубатив рот, съехидничал Анастас, при этом хи́тро кося на “истукан” Ермилы.
– Родителей, родителей в школу – прямо на педсовет… не, лучше прямо к Акимичу, – клокотал Чирба, – в смысле – к директору, – поправился он, поймав недоумённый взгляд физички.
– Исключать из школы и прямо сразу… нет, прямо счас и вот тут! – выпрыснула из-под парты Наташка.
– Короче, Ермилу – в герои. За правду!.. Пожмите ему руку, товарищ учительница! Он защищал честь класса, школы, всех… вашу… честь, – правдоподобно и пафасно продекларировал Христик.
Девчонки прыснули, парни гоготнули, физичка отъелозила ворот свитера и, почуяв неладное, вернулась в реальность:
– Всё! Угомонитесь! Ермишев…
– Давайте дневник, Ермишев, – вторгся вялым голосом и закончил фразу училки Фасоль.
Сдерживаться тут было нелепо, да и невозможно и класс “ухнул!” и, видимо, на всю школу. Каблучки нарочито гулко откувалдили к доске, их ярость всё более наливаясь по мере хода, перекинулась на глаза училки и там закрепилась, а потом медленно, но неуклонно закоростила собой всё лицо.
– Не будем прощать эти наглые выходки, – писк вечно тормозного Вовы был теперь уже запоздалым и никак не писался с новым состоянием умов всех присутствующих. А могли ли они у кого-либо в этот момент разумно работать – это было большим вопросом.
Противостояние свершилось и забаррикадировало разумения в головах, причём каждому свои.
– Солев, подайте дневник.
Этот ход училки был ожидаем, но столь же, по мнению класса, и неудачен, если выбирать из всех предполагавшихся, потому как сопроводился безысходным и обречённо-тихим всеобщим: «Ррээхх!». Фасоль достал из “заплечника”[9] дневник и, предвкушая, что ему вечером предстоят поучения от родителей – кстати, некстати преподавателей института – потащил свою “хорошистскую паспортину” для написания пасквиля или просто размашистой цифры радикально-красного цвета напротив графы «поведение».
– Жертва несправедливости, – сопроводил Чирба, проплывшее мимо его парты, согбенно-обмяшее тело Фасоля.
И Фасоля действительно было жалко всему классу, потому как была известна его неспособность к тому, что называется “морально-волевыми поступками”. Большой и мягкий увалень без своего мнения, нет вернее со своим, но только с мнением внутри самого себя и не всегда даже для себя, а скорее для других – вот именно таким его все и знали. И эта выходка Фасоля, а со стороны Фасоля это была именно выходка, так вот эта выходка была весьма неожиданна для класса и могла быть объяснена лишь его сиюминутным порывом, вызванным совсем несвойственным Фасолю младо-задиристым проявлением. Хотя тут, наверное, ещё и подмешалось желание Фасоля не отстать и проявиться. Кстати, Той давненько уже примечал припухлость глаз Фасоля, когда тот поглядывал на Нинку Изотову. «Эх, ему бы “стержня” на этом проходе от парты до стола училки» – подумалось бы стороннему наблюдателю. Но, было – как было, и вяло-безвольная рука Фасоля вручила дневник в суетно-нервную руку физички.
Ермила тем временем, перестав уже быть причиной веселья, отошёл от исполнения роли “молча-мрачно-стоящего” и стабилизировался в положении “сплю сидя”. Впрочем, о нём в этот момент, скорее всего, вспоминал только Гонза, пытавшийся угадать: будет ли после урока что-либо дополнительно к затрещине или обойдётся лишь ею.
Что-то, предначертанное в дневнике Фасоля, подытожил прозвучавший звонок, сделавший уже никому не нужным продолжение всеобщего ехидства со злотворящими импровизациями. Тем более что звонок всегда был запуском процесса перехода от шопотно-записочного обсуждения текущих дел к громкому перекрёстному кричанию. Это, казалось бы, приводило к какофонии и хаосу, но именно они и становились желанной атмосферой в классе. И не столько даже новенькая, а и любая другая училка или учитель оказывались уже вне процесса и, сказав больше глазами, чем голосом: «Урок окончен», покидали класс…
Парни, осведомлённые о предстоящей драке вместе с укоренившимися курильщиками, не растрачивая попусту время, метнулись в сортир первого этажа. «Старшие», поняв предстоящее, снисходительно покинули “курилку”, напутствовав негромким распоряжением: «Без поножовщины!».
Той, имевший “освобождение” от части урока, уже сидел на подоконнике, забычивая глазами свои ботинки.
“Зрители” уплотнились по периметру, образовав посредине недостаточно просторный для драки пятачок. Стоящие же в первом ряду вообще рисковали получить что-либо размашистое, которое непременно вылетает из “молотиловки” при переходе боя в стадию “махаловки”.
Той спрыгнул с подоконника и вышагнул в центр шипящего нетерпением круга. “Ряска” подзуживающих тел тут же затянула всё свободное пространство между ним и батареей под окном. Круг сомкнулся и выдавил из себя Хлюпу, чуть не врезавшегося в Тоя, и они оба оказались теснимыми со всех сторон нетерпеливо-требовательной толпой. Они были не в состоянии ни дубасить друг друга и даже не могли, прихватившись за грудки, молотнуть друг друга лбами. Был только один вариант – врезать коленом в пах. Именно это и попытался исполнить Хлюпа, но именно этого поджидал от него и Той, а потому он вовремя развернулся и перекрыл пах своим коленом.
– Стоп, стоп! Раздайся. Сдвинься, бл, кому говорю! – Ермила своими здоровенными лапами размазывал толпу вдоль стен сортира.
Не сдвинулись только компактно стоявшие “отмороженные”. Впрочем, Ермила по ним и не настаивал. У них был свой – понятный всем статус.
– До кровянки, – уведомил Ермила, сформировав достаточное для драки пространство.
– До пола, – возразил Назмик и сцыкнул воздух сквозь щелятые зубы.
Толпа опасалась определяться с правилами и выжидала.
– Как пойдёт! – авторитетно поставил точку Агай. Он не принадлежал ни к какой хулиганской группировке. Он был всегда сам по себе. Его авторитет зиждился на огромной физической силе, которую он периодически демонстрировал “на физре”. Излюбленным номером всего класса было, когда Агай приседал у шведской стенки, на плечи ему вставал грузный Анастас, далее на плечи Атанасу взбирался Чирба, завершал всю композицию на плечах у Чирбы Гонза. И вот Агай, попружинив в при́седе, вставал в рост, разворачивался в сторону охавших девчонок и стряхивал с себя “пирамиду”. Гонза при этом предусмотрительно заарканивался за шведскую стенку, чтобы не подвергать себя полёту с неприемлемой для него высоты. В общем Агай был не столько авторитетным, сколько сильным и с его мнением приходилось считаться всем, даже “отмороженным”…
9
заплечник – рюкзак