Страница 23 из 154
У него не было времени остановиться, прислушаться... Осень, Мила, Старая Сильвия, близость — все переместилось за пределы обыденного, но не исчезло. Сохранилось в глубине души, сердца? Осталось навсегда или исчезнет? Вадим не знал. Но хотел удержать... А пять минут текли песчинками мгновений.
В артистической горел свет, перед трехстворчатым зеркалом на подзеркальнике стояла бутылка минеральной воды и стакан. На диване лежал последний номер "Музыкального журнала" с портретом Вадима на обложке и новые диски с записями ноктюрнов Шопена. Те самые, за которые так рассердился Захар — надо сказать в интервью, почему такая редакция. Это важно.
Параллельно с мыслями Лиманский переодевался, торопясь и не попадая пуговицами в петли сорочки и жилета, мучился с бабочкой и шнурками ботинок.
Взгляд в зеркало — и удивление, он давно не видел у себя такого выражения лица, глаз. Растерянного и, наверно, счастливого. Встрепанный какой-то, во фраке это особенно заметно. И постричься надо бы... Челка отросла...
В дверь постучали, зашла девушка-гример от телевизионщиков, спросила, будут ли они что-то делать для интервью, Вадим отказался.
— Нет, спасибо.
— Хотя бы тон наложить.
— Не надо — и времени нет, и не люблю
— На камеру нос блестеть будет. — Девушка оказалась настойчивой, а Вадим не слишком хорошо умел отказывать, когда на него так давили. В результате рядом со стаканом на подзеркальнике выстроились баночки и тюбики, и вместо пяти минут прошло еще двадцать.
С надеждой потрогать инструмент на сцене до начала концерта можно было распрощаться. Вадим, конечно, знал рояль Филармонии, но с последнего концерта Лиманского в Петербурге прошло больше года, и лучше было бы порепетировать на сцене, теперь придется настраиваться в процессе, на первых вещах. Но сначала — журналисты. Вот это беда, и никуда не денешься...
Во время интервью он на время позабыл о волнении. Поговорили о записях Шопена, Лиманский исправно озвучил все, что хотел Захар. Потом были еще какие-то стандартные вопросы. Их задавал парень раза в два моложе Вадима, спрашивал всякие глупости, и было неловко поправить его, а внутри уже начинала оживать музыка, она вмешивалась в разговор, сбивала мысли.
Но вот один вопрос тронул, вернул к реальности.
— Любимые произведения, что бы вы могли играть бесконечное количество раз?
Вадим забыл о времени, перестал раздражаться на журналиста и начал отвечать от души, как если бы оказался в дружеской компании. И совсем не на тот вопрос, который был задан.
— Зависит от настроения. Исполнительское искусство — это такая вещь... напоминает мне линию горизонта. Бесконечная попытка приблизиться к гению — Баху, Моцарту, Бетховену... Рахманинову... Но недостижимая. И это всегда созидание. В идеале надо проживать определенный образ, мелодию, музыкальную мысль здесь и сейчас, я думаю, это касается и инструменталистов, и дирижеров, и танцовщиков, вокалистов — всех, кто по роду деятельности выходит перед публикой на подмостки. Здесь и кроется опасность. Я живой человек, у меня есть свое текущее настроение, может быть, хорошее, например день рождения, а надо играть что-то трагическое, ну… я не знаю… Третий концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром, на мой взгляд, самый трагический из всех существующих в мире, я не преувеличиваю, он реально страшен, если углубиться в осознание этой музыки. И вот я должен найти в себе трагизм Рахманинова, вытащить его на свет, сделать своим. Не уверен, что это полезно для психики, но музыка других вариантов не предлагает. У меня интересный был случай, как раз с третьим концертом, я должен был играть на открытии фестиваля Рахманинова, а в тот день у нас дочь родилась. Пришлось радость срочно переплавлять в трагедию. Но бывает, что совпадает программа и настроение, тогда случаются счастливые вдохновенные моменты. Я бы сказал — божественные.
— А сегодня какой будет концерт, обычный или божественный?
— А вот не скажу, — рассмеялся Вадим, — это наша внутренняя кухня, зрительный зал всегда рассчитывает на божественное вдохновение.
— Третий концерт Рахманинова — это любимое? Та музыка, которую вы бы играли каждый день?
— Я бы играл, но недолго, это слишком сильные эмоции, нельзя все время смотреть на солнце — ослепнешь.
— А в случае с третьим концертом?
— Сойдешь с ума, душа разорвется.
— Значит, нет безраздельного предпочтения?
— А можно я спрошу? — Вадима изумляла репортерская въедливость. Сталкиваясь с ней, он часто гадал: профессия ли накладывает отпечаток или люди определенного склада идут в журналисты.
— Конечно, спрашивайте, — опешил от такого поворота парень.
— Сколько вам лет?
— Двадцать один, — еще больше смутился тот.
— Еще лет десять вы будете искать безраздельное предпочтение и доказывать свою правоту, потом начнет приходить понимание, что... предпочтение — это не константа. В мире много такого, о чем мы даже не догадываемся, не успеваем узнать. Может быть, существует музыка, которую я не слышал, и она лучше всего, что я когда-либо слышал, но я не встречусь с ней. А бывает, случайно встречаешься и понимаешь: все, что было ценным "до", на самом деле — несущественно. — Вадим подумал о Миле, и такое несбыточное желание увидеть её сейчас, сказать это ей, а не журналистам охватило его! Но Людмилы рядом не было...
Лиманский взглянул на рояль, встал от столика, за которым они сидели, перебирая диски, подошел к инструменту.
— И все же я отвечу на ваш вопрос о безраздельном предпочтении, только не словами... — Вадим коснулся клавиш, прикрыл глаза, прислушиваясь к внутренней музыке, и заиграл седьмой вальс Шопена. Для нее...
Съемочная группа замерла, они дышать боялись, чтобы не спугнуть момент наивысшего откровения. В гостинную вошла ведущая концерта, но не посмела прерывать. Когда истаял последний пассаж вальса, она зааплодировала вместе со всеми и только после этого сказала: