Танцующий на воде

Глава 3

Зачем я в господском доме, Фине сообщила Дейси, а ей, в свою очередь, мой отец. Итак, мое предназначение было – мальчик на побегушках. Каждое утро я вставал затемно, как и все невольники, и принимался помогать по мере сил и способностей. Для Эллы, главной кухарки, я разводил огонь и таскал бидоны с молоком. Я убирал посуду после завтрака, вместе с Роско чистил и купал лошадей, а вместе с садовником Питом прививал яблони. Работа всегда была, ибо господские потребности оставались прежними, в то время как число невольников уменьшалось. Первое, на что мне намекнули, – даже из господского дома всякого могут продать на Юг. Поэтому я никогда не отлынивал. Все чаще я ловил на себе взгляд отца, неизменно сопровождаемый кривой улыбочкой. Не сразу отец нашел для меня подходящее занятие.

Стояла осень, мне шел тринадцатый год, я четыре месяца как покинул Улицу. Отец по давней традиции созвал гостей отпраздновать уборку урожая. Целый день нас, невольников, томила тревога. Еще на рассвете я собрал в курятнике яйца и отнес в кухню, рассчитывая на приз в виде Эллиной сердечной улыбки. Я привык к этой улыбке, без нее и утро было не утро. Да только в тот день все шло кувырком. Вот и Элла при моем появлении только тряхнула головой да на стол указала – дескать, сюда корзину с яйцами ставь. Возле стола уже возился Пит – сортировал яблоки. Элла пристроилась рядом, одно за другим расколотила шесть яиц, отделила белки от желтков и принялась их взбивать. Орудуя венчиком, она заговорила тихо-тихо, на грани шепота, словно не желая открыть продушину для своих чувств:

– Ничего такого они не затеяли, Пит, не сочиняй. Сам знаешь, что неправ.

– Как бы не так, Элла, – отозвался Пит. – Неспроста это сборище, ох неспроста.

– Пустяки, Пит. Обычный ужин. Ничего особенного. Посовещаться они решили, подумаешь. А ты уж за целое графство нарешал.

– Сама знаешь, Элла, куда дело зашло; сама знаешь.

– Ничего я не знаю, да и знать тут нечего. Хай, сынок, дай-ка мне скалку. И огонь разожги, будь добр.

– Не прикидывайся, – гнул свое Пит. – Нынче все не так, как раньше. Табак уж не тот. А семейства старинные – где они? На Запад подались, вот где. В Теннесси. В Батон-Руж. В Натчез. И те края, короче. Осталось их – раз-два и обчелся. Да и которые покуда тут не жируют, а знай успевают дыры латать. Да хоть ужин нонешний возьми. Разве ж в былые времена так ужинали? А почему? А потому, Элла, что никому из них неведомо, кто следующим землю бросит. Может, нынче они в последний разок собираются.

Элла фыркнула, да так искренне, так задорно, что мне захотелось смеяться вместе с ней. Впрочем, я отлично понимал: веселого ничего нет.

– Хай, малыш, вон ту штуковину мне подай, – сказала Элла, махнув на посудную полку.

Всякий раз, когда она называла меня малышом, я буквально таял. Забыв про огонь, я метнулся к полке, схватил тесторезку и протянул Элле. Она все еще похохатывала сама с собою. Затем подняла глаза и сверкнула знаменитой своей улыбкой. Только улыбка внезапно сошла на нет. Элла теперь глядела сквозь меня – такие взгляды покойникам предназначаются.

– Ты, Пит, вроде как жалеешь их, белых? Бедняжечки, из родимых краев – да бог весть куда! Ну а мне плевать, чего они там чувствуют. Вот Хайрама возьми – он, даром что малец совсем, знает, какова разлука на вкус.

В тот день всех приневоленных потряхивало, не только Эллу. Отца же моего, да и Дейси, их настроение не волновало; они вообще едва ли его замечали. Впрочем, к вечеру, когда гравий подъездной дорожки зашуршал под колесами карет и фаэтонов, мы, люди вышколенные, привычно замаскировали улыбками тоску неведения. Я был определен в команду официантов. За четыре месяца я узнал, как привести себя в должный вид, чтоб сияли и щеки, и зубы, и напомаженные волосы; как удерживать серебряный поднос в левой руке, правой расставляя яства, как, расставив, слиться с тенью в углу, чтобы в нужный момент возникнуть, смахнуть крошки и снова исчезнуть. Во время перемены блюд гости следовали в гостиную, рассаживались по креслам и диванам, а мы убирали посуду и затем в буфетной, где вся мебель была из вишневого дерева, дожидались, когда Дейси велит накрывать горячее или десерт.

Украдкой я переглядывался с другими невольниками – нас четверых оставили при гостях, чтоб были на подхвате. Затем фокус моего внимания сместился собственно на гостей; что еще им может понадобиться, недоумевал я. Заметил мистера Филдза, молодого Мэйнардова наставника; он словно бы старался уйти с головой в мягкое кресло, из кресельных глубин буравил глазами то одного, то другого гостя. Впрочем, я забыл о мистере Филдзе, отвлекшись на дам, на их чудесные наряды. И было чему подивиться: белые шляпки-капоры, розовые веера, тугие локоны, украшенные гипсофилой[6] и маргаритками. За мужчинами я наблюдал с неменьшим восторгом: их фраки отнюдь не казались скучными. Я жадно примечал каждый жест – вот один джентльмен распахивает французское окно, вот другой небрежно подзывает невольника, чтобы раскурить сигару. А мимика при обсуждении высоких, сугубо джентльменских материй! Я представил себя во фраке, оседлавшим атласный стул, нашептывающим пустячки в дамское ушко.

Они сыграли семнадцать партий в карты. Они употребили восемь пузатых бутылей сидра. Они до отрыжки ели апельсиновый бисквит. Едва пробило полночь, одна из дам, спустив на спину шляпку-капор, начала истерически хихикать, глухая к увещеваниям супруга. Некий джентльмен давно дремал в уголке. Тревога приневоленных росла – но, как мне казалось, росла она незаметно для белых. Мой отец не сводил глаз с очага. Мистер Филдз все так же сидел в кресле, явно скучая. Хихиканье дамы прекратилось столь же внезапно, сколь и началось. Капор был водружен на место, гостям же открылись бороздки слез на густо напудренных щеках – не лицо, а жалкая маска.

Даму звали Алиса Коллей. Много лет назад половина Коллеев перебралась в Кентукки, половина осталась в Виргинии. Я это запомнил, потому что уехавшие Коллеи забрали с собой своих невольников, а среди них была Мэдди, сестра нашего садовника Пита. Сам я с Мэдди никогда не встречался, но Пит нам о своей «сестреночке» все уши прожужжал. Две ветви семейства Коллей поддерживали связь, их невольники курсировали между штатами с разными поручениями; так вот, на каждую весть о Мэдди и других родственниках – мол, все живы-здоровы – Пит реагировал просветлением взгляда и целую неделю потом был в приподнятом настроении.

– Пой! – велела А лиса и, не дождавшись требуемого, шагнула к Кассию, одному из наших, и отвесила ему пощечину, повторив с переходом на визг: – Кому велено, мерзавец! Пой, чтоб тебя!

Так всегда и бывало, так мне и рассказывали. Заскучавшие, дескать, белые – сущие дикари. Покуда они в аристократов играют, мы при них по струнке ходим да навытяжку стоим. А вот когда они от благородства притомятся – тут знай держись. Тут они новые развлеченья себе выдумывают, а мы вроде пешек делаемся. Вроде игрушек. До каких пределов их фантазия дойдет – никому неведомо; зато известно, что хозяин (мой отец) дорогих гостей сдерживать не станет.

От звона пощечины отец встряхнулся, встал, огляделся с тревогой.

– Будет вам, А лиса. Могу предложить забаву получше негритянских завываний.

С этими словами отец повернулся ко мне. Свою мысль он не развил, да я-то смекнул, что от меня требуется. Взглядом я живо выцепил стопку карточек, вроде игральной колоды, только крупнее; стопка помещалась на журнальном столике. Карточками пользовался мистер Филдз, обучая Мэйнарда читать: на рубашке – собственно карта мира, с другой стороны – акробат, изогнувшийся какой-нибудь буквой, да еще коротенький стишок для лучшего запоминания. Не раз я слышал, как Мэйнард повторяет стишки вслед за наставником, и давно запомнил их – без усилий, единственно потому, что они мне понравились.

– Миссис Коллей, мэм, не угодно ли вам будет перетасовать эти карточки? – произнес я.

6

Гипсофила – род цветковых растений семейства гвоздичные. Растения обладают тонкими разветвленными стеблями, которые образуют густое облако мелких цветов. Во многих языках его называют «ангельские волосы».