Страница 32 из 109
К полуночи письмо Андрея Репина лежало передо мной:
"Я не намерен долго здесь оставаться. Я скоро уйду, уйдут и многие другие. Я давно бы ушел, но мне было интересно наблюдать за вами. Правда, вы многого добились, но все равно у вас ничего не выйдет. Человек прежде всего ценит свободу, свобода для него главное. Вы хотите сделать все по-другому, но у вас ничего не выйдет".
22. ЗНАЧИТ, ОН ЖИВ
Утром, после того как подняли флаг, я велел Репину зайти ко мне. Ребята, словно по команде, обернулись в его сторону - любопытство, а пожалуй, и злорадство было в их взглядах. Он приподнял брови, слегка пожал плечами и своей легкой, уверенной походкой направился к моему кабинету. Я пошел туда не сразу - пускай посидит, подумает, погадает о том, что его ждет.
Но у мальчишки был большой запас самоуверенности. Войдя в кабинет, я увидел его сидящим на диване в самой развязной позе - нога на ногу. Он привстал, как ни в чем не бывало улыбнулся мне и попрежнему свободно уселся.
Я сел за стол, отыскал в папке вчерашнюю шифровку и протянул ему.
- Послушай, - сказал я, - у меня к тебе покорнейшая просьба. Если хочешь что-либо сказать мне, скажи просто, по-человечески, как делают все. Что за глупая манера писать шифрованные письма?
Он опять улыбнулся:
- Я думал, вы прочтете его с такой же легкостью, как протокол.
- Я и прочел. Имел удовольствие узнать твою точку зрения на мою работу. Меня она не удивляет. Я с самого начала видел, что ты смотришь на все свысока, а себя считаешь свободной и гордой личностью. Могу я задать тебе один вопрос?
- Пожалуйста.
Ему очень нравился наш разговор - разговор равных. Я был сдержан и любезен, как дипломат, - он отвечал тем же, явно польщенный, и уже с трудом скрывал самодовольство, все очевиднее проступавшее в его улыбке. Может быть, он готовился к тому, что в первую минуту я встречу его какой-нибудь гневной вспышкой, но теперь - нет, теперь он уже не ждал ничего плохого.
- Скажи, твои родители живы? - спросил я.
- Да. Мой отец - профессор-лесовод. Я единственный сын. Но я не стал жить дома. Моя мать всегда говорила, что она из-за меня состарилась. Она, собственно, еще молодая, но совсем поседела. Ее в самом деле огорчает моя судьба. Но, видите ли, я не могу от этого отказаться.
- От чего "от этого"?
Он пожал плечами и улыбнулся вызывающе и кокетливо. Я сказал попрежнему вежливо и спокойно:
- Так вот, Репин, не хочешь ли и ты выслушать мое мнение о тебе?
- С удовольствием...
- Ты хуже Панина.
Репин вскочил. Любопытство, прочел ли я письмо и что сделаю в ответ, интерес к необычному разговору, самоуверенность, желание порисоваться - все отхлынуло, все померкло перед оскорблением, которое я ему нанес.
Он так уверенно ставил себя над всеми, он был убежден, что я в нем вижу почти равного по силе противника, едва ли не взрослого, уважаю в нем смелого и умного врага. А я поставил его ниже самого ничтожного и презираемого существа в Березовой поляне - ниже Панина, которого даже Петька не считал человеком!
Сдавленным, неузнаваемым голосом он выкрикнул:
- Я не Панин!
Словно не слыша его, я продолжал:
- Если ворует Панин, я понимаю: он темный парень, он не знает лучшей жизни и пока не в состоянии понять ее. А ты - я ведь вижу, - ты грамотен, много читал, ты, изволите ли видеть, сочиняешь шифрованные письма и все время любуешься собой: "Ах, какой я умный, какой независимый, как у меня все красиво получается!" А получается у тебя грязно и подло.
- Я не как Панин... Я никогда ничего не брал у своих... Зачем вы так говорите?..
Это был уже не довод в споре, не слово убеждения - он сбивался, путался, не зная, как же ему теперь снова подняться, когда его так неожиданно и так жестоко сбили с ног.
- Прежде всего я не понимаю, что это значит "свои", "не свои", оборвал я. - Почему живущие у нас в доме - свои, а те, кто за оградой, чужие? Для меня все у нас в стране - свои. Для меня любое воровство воровство, иначе говоря - гнусность и подлость.
- Я никогда ничего не трачу на одного себя... Я раздаю ребятам... - Он еле говорил, у него стучали зубы.
- Ты и раздаешь не бескорыстно. Ты этим покупаешь ребят, чтоб держать их в руках. Вот Жукова любят, Сергея Стеклова любят за них самих. Они никого не покупают. А у тебя за душой ничего нет. У тебя и души нет, ты бездушный, тебе нечем привлечь людей, ты одних обираешь, других покупаешь. Но ты, наверно, и сам заметил - все труднее становится покупать ребят, а? У них появляются другие мысли, другие желания, в них просыпается чувство собственного достоинства. Около тебя пока еще остаются самые темные. Славу думаешь купить? Любовь окружающих? Отвращение и проклятие лучишь - и ничего больше! Украсть три рубля у старухи - какая это слава?
Я все-таки разозлился, и это помогло ему оправиться немного.
- Почему три рубля? Я могу в день приобрести десять тысяч!
- Приобрести! Ограбить кассира? Сделать несчастной целую семью? Нет, ты паразит, червяк. Ты мелкий бахвал, вот и все, Я давным-давно понял это. Понять нетрудно, стоит только посмотреть на тебя. Подумать только, чем ты хвастаешь - что из-за тебя мать состарилась! Ты словечка в простоте не скажешь. Ты даже не в состоянии написать человеческое письмо - непременно сочиняешь шифр. Вокруг тебя люди из грязи подняли восемьдесят ребят, стараются создать им человеческую жизнь, а ты поглядываешь со стороны, поплевываешь, посмеиваешься, чем ты гордишься?
Он кусал губы, по щекам его текли слезы - слезы злости и унижения. Он не мог повернуться и уйти, потому что за дверью кабинета его увидели бы ребята, а он не смел показаться им в слезах. Но и слушать он больше не мог.
- Садись, - сказал я. - Слезы утри, высморкайся.
- Я сегодня же уйду отсюда!
- Так я и знал. Ты слабый, ты не можешь даже выслушать правду о себе. Ты привык, чтоб все тобой восхищались и врали тебе.
- Неправда! Все, что вы сказали, неправда! Я не Панин!
- Я и не сказал, что ты Панин. Я сказал: ты хуже Панина. И знай: если ты уйдешь, я буду презирать тебя еще больше. Ты мне высказал свое мнение обо мне - что я все делаю зря. Я с этим не согласен, но я выслушал тебя. Будь и ты мужчиной. Умей слушать, когда тебе говорят правду в глаза.