Страница 26 из 109
И все-таки мне нравился Король. Прежде всего он не был равнодушным. Решительно все занимало его, все дела нашего дома имели к нему самое прямое отношение и находили в нем горячего и заинтересованного участника. Раскидывали ли мы забор, дежурил ли его отряд ночью по дому, распределяли ли мы тумбочки по спальням - все касалось его, лично его, Короля. При этом у него было хорошо развито чувство юмора, которое я очень ценю; он отлично подмечал смешное и умел посмеяться чужой шутке, лишь бы она не была направлена против него самого. При виде Стеклова он начинал вести себя, как встревоженная наседка, - метался, озирался, взывал: "Цып-цып!" В этом не было внешнего сходства с Сергеем - он как раз всегда держался на удивление спокойно и ровно, - но было очень точно выражено его отношение к малышам, и редко кто мог без смеха смотреть на это представление.
С Коршуновым Король обычно разговаривал в его же истерической манере ("А что? А чего? Уйду! Не буду!") - и тот старался поскорее убраться восвояси.
К Жукову Король относился настороженно, даже ревниво. "Ерунда!" сказал он о фанерном буржуе, и члены его отряда не осмеливались принимать участие в полюбившейся всем забаве, а только с завистью наблюдали за игрой издали. "Детские игрушки!" - отозвался он о меню, которое стал вывешивать первый отряд, и ребята из третьего отряда, входя в столовую, не решались остановиться у двери и поглядеть, чем же сегодня кормят: что-что, а настроение своего командира они улавливали мгновенно и безошибочно.
Жуков мог, конечно, вывесить любую скатерть - все они были достаточно грязны, - но он взял скатерть именно с королёвского стола, хотя, конечно, и сам он и все в его отряде понимали, что идут в наступление.
После обеда и вплоть до вечера Король не попадался мне на глаза. Его не было ни в спальне, ни в клубе, не видел я его и во дворе и в парке. Но я не сомневался: он придет и разговор у нас будет. У нас уже установились свои личные отношения. Недаром мы распиливали толстое бревно, придирчиво присматриваясь - насколько вынослив и упорен другой. Недаром ехали вдвоем в полутемном вагоне встречать Галю с детьми. Это Король принес мне телеграмму об их приезде, он помог привезти Костика и Лену в Березовую, он был первым из ребят, с кем мои малыши познакомились и подружились. Я сидел над какими-то счетами, когда в дверь постучали.
- Войдите! - сказал я, не поднимая головы.
Король вошел и остановился у стола.
- Садись, - предложил я.
- Садиться-то незачем, - ответил он угрюмо, но все-таки опустился на стул. - Садиться, в общем, незачем...
- Что так?
- Я пришел проститься, Семен Афанасьевич.
- Проститься? Куда же ты собрался?
- Ухожу из детдома.
- Куда?
- Насовсем.
- Я спрашиваю: куда?
- Куда глаза глядят. Мало ли дорог!
- Дорог много, это верно. А почему же ты надумал уходить?
- Будто не знаете...
- Не знаю.
Король посмотрел на меня в упор. "Зачем кривишь душой? Не совестно тебе?" - прочел я в этом взгляде. Вздохнув, он отвернулся.
- Ну, если не знаете - пожалуйста: не хочу, чтоб надо мной издевались. Надоело.
- Кто же над тобой издевается?
- Да что вы, Семен Афанасьевич! - вскипел Король. - В насмешку, что ли? А скатерть-то вывесили - это что, не издевательство?
- Ну, если это издевательство, тогда у нас все должны разбежаться. Ты, например, Стеклову проходу не даешь, прозвал его Клушкой, однако он не уходит. И не обижается.
- Меня со скатертью перед всеми осрамили!
- А ты ребят срамишь в одиночку? Тоже перед всеми.
- Я не срамлю. Я просто смеюсь.
- Вот и над тобой просто посмеялись.
- Ну, как хотите, Семен Афанасьевич. Может, вы и правильно говорите. Только я не хочу, чтоб всякий там Санька надо мной свою власть показывал. Я пойду.
Он сидел, опустив плечи, угрюмо глядел мимо меня в окно. Лампа под зеленым абажуром освещала его лицо, оставляя комнату в полутьме. Огонек лампы отражался в его глазах, которые сейчас казались совсем янтарными. Помолчали.
- Вот что, Дмитрий, - негромко заговорил я. - Ты знаешь, силой я никого не держу. И тебя держать не стану. Но одно я тебе скажу: так друзья не поступают.
Он быстро взглянул на меня и снова отвел глаза.
- Так друзья не поступают. Ты знаешь, что здесь было. И знаешь, как трудно добиться, чтоб ребята стали жить по-человечески, чтоб стали они людьми. Чтоб наш дом из самого поганого, на который все пальцем показывают, стал самым хорошим. Ты знаешь: если бы не ты, не Стеклов, не Жуков, было бы во сто раз трудней. Вы поняли, помогли, стали рядом, как друзья, как товарищи. Думаешь, я и Алексей Саввич, все мы, воспитатели, этого не понимаем, не ценим? А теперь, на полдороге... нет, какое на полдороге - в самом начале пути, когда все трудное еще впереди, ты говоришь: ухожу. Уходи. Я тебя удерживать не стану. Друзей не держат, не упрашивают, они сами приходят и сами остаются.
Он сидел теперь, поставив локти на край стола, упершись подбородком в ладони, и пристально, не мигая смотрел мне в глаза.
- Неужели для тебя наш дом - все равно что проходной двор? - прибавил я тише.
Он молчал. Я поднялся, отошел к окну и, глядя в темноту, на мгновенье вспомнил: вот так у окна стоит Антон Семенович, а я сижу у стола и слушаю его...
- Спокойной ночи, Семен Афанасьевич, - услышал я.
- Спокойной ночи, Дмитрий.
Он встал, пошел, на какую-то едва уловимую долю секунды задержался у двери - и вышел.
Куда он пошел? Прямой дорогой на вокзал? Или побродит по парку и поднимется в спальню? Неужели он может уйти после всего, что уже пережито нами вместе, что уже, казалось, прикрепило и его к нашему дому, как всех, а может быть, прочнее?
Среди ночи я поднялся и пошел в спальню. По коридору, отбывая свой час дежурства, ходил Петька и поминутно встряхивался, как щенок, вылезший из воды.
- Это я чтобы не уснуть, - пояснил он, не дожидаясь моего вопроса.
Но мне было не до него. Боясь разбудить, сдерживая дыхание, я прошел в спальню третьего отряда - и тотчас увидел: кровать Короля пуста. Не веря себе, подошел ближе - нет, не ошибся: никого. Я медленно пошел назад. Не ответил Петьке на улыбку, которой он неизменно приветствовал меня, хотя бы мы встречались в двадцатый раз. Спустился по лестнице, прошел в кабинет и лег на диван, твердо зная, что все равно не усну.