Страница 16 из 87
Я захлебнулась:
- И как у вас язык повернулся! Да вы что-нибудь понимаете? Да вы...
В ответ раздался смех - громкий, веселый... Я смотрела на этого человека сквозь раздражение утра, сквозь озлобление, смотрела, почти не видя. В военной шинели, погоны отпороты, и там, где полагается быть правой руке, пустой рукав. Он не смеет, не может не понимать.
- Изящество! Легкость! Можно подумать, что на наши плечи ничего не легло, что у нас прежние заботы...
- Маникюр! Перманент! - крикнула молодая, та самая, в высоких башмаках со шнуровкой.
- Маникюр... - повторила я. - Когда целыми ночами думаешь, почему нет писем с фронта, да живы ли вы там, да целы ли... тут не до легкости, не до изящества. А до того, сохранить бы детей...
Последних моих слов он уже, конечно, не слышал, я и сама не слышала. Они потонули в общем гаме.
- Да что ты расстраиваешься! Да плюнь ты на него! Мужики - они все такие. Ты тут хоть сердце свое положи, ты тут ночей не спи, а он, глядишь, на фронте спутался с молодой. Изя-ащество! - кричала пожилая женщина, моя соседка.
- Да если бы я где достала валенки! - воскликнула та, в ботинках. В голосе ее слышались злые слезы.
- Женщина - она, конечно, как вы изволили справедливо заметить, существо действительно изящное, по возможности, легкое... так сказать, муза... - Это говорила Лидия Игнатьевна - директор педучилища. Она протирала пенсне и язвительно улыбалась. - Это мы все прелестно знаем... Однако на вашем месте... поскольку мужчине должны быть свойственны благородство и великодушие... на вашем месте я бы воздержалась...
Он бы ответил и явно собирался отвечать, вовсе не сраженный нашим криком, но в эту минуту открылась дверь кабинета и раздался голос Буланова:
- Граждане, что за базар?
Любитель изящного встал со своего места и, не потерявшись, пошел Буланову навстречу. Мы опомнились только тогда, когда дверь за ним закрылась.
- Собака! Еще без очереди! Ведь он только перед вами пришел! - В голосе молоденькой слышались и возмущение и восторг.
- Ну что ж, прелестный и слабый пол, - сказала Лидия Игнатьевна, надевая пенсне, - в итоге так и получается, что мы всегда уступаем им дорогу.
* * *
Ночью я проснулась, как от толчка. Даже не знаю - проснулась ли, спала ли. На потолке лежала прямая белая полоса - то ли лунная дорога, то ли снеговые отсветы.
Семен... Да, да, Семен... Я закрыла глаза, надо было спать. Другие считают до ста. А я говорила себе: ночь, ночь, ночь... Это означало: спи, спи, спи... Забот нет - ночь.
Но что-то мучило меня. Грызло, сверлило. Солонина? Топливо? Валенки? Ах, да! Валенки! Изящество! Легкость!
Зачем мы на него кричали? Ведь он был прав. Дело только в том, что не могли мы, ни я, ни Лидия Игнатьевна, охватить неохватимое. Не было у нас на это сил. А вообще - хорошо бы, конечно, и чулки, и туфли какие-нибудь. И перчатки, варежки, а перчатки.
Я слышала, на рынке одна тетка говорила:
- Знали бы вы, какая я была до войны полная, белая. У меня крем такой был: лимон и сливки, очень хороший. Помажешь кожу - и уж такой цвет лица...
Чудачка, подумала я, лимон и сливки! На лицо-то! Вот бы сейчас Антоше лимон и сливки... И Егору... Но, наверно, она не такая уж чудачка. Наверно, лимон и сливки - это хорошо. Вот в военкомате уже поверили, что я мать двух взрослых сыновей. Какая же я стану, когда вернется Семен?
Всякий поверит, что у меня уже и внуки есть. И ничего удивительного. Ватник и валенки, конечно, никого не украшают. Вот если бы туфли и чулки. Ну ладно, туфли - какие-никакие - есть. Чулки бы. Мне одной пары хватило бы до самого конца войны, до самого Сениного приезда. Я бы надевала их очень-очень редко - на Ноябрьские, Майские и Новый год. Еще 8 марта, пожалуй. И в дни рождения детей. Вот сколько праздников набирается!
Недавно я слышала, как Наташа говорила Тоне:
- Аферистка она, спекулянтка. Полный мешок чулками набила, а теперь за хлеб продает. Есть же такие дуры, которые хлеб на чулки меняют.
- Дуры-то дуры... А вон Лариса Сергеевна тоже ходила менять. И на вечер в клуб пришла в чулочках - тонкие! Шелковые! - сказала Тоня.
- Бежевые? - с внезапно вспыхнувшим интересом спросила Наташа.
- А как же. Именно что бежевые.
- Вот бы нашей Галине Константиновне, - промолвила Настя.
- Ну да... Станет она... - с досадой заметила Тоня. - Есть ей время этими делами заниматься.
Я вздохнула и открыла глаза. Потолок ответил мне невозмутимой светлой полосой. Отставить, сказала я себе, отставить чулки. Спать.
* * *
Судья Корыгина пришла к нам после ужина, когда мы репетировали свою программу для вечера в госпитале. У нас было два самых главных артиста: Тоня читала стихи, танцевала и пела - и все это с блеском и вдохновением; Шура играл на гитаре, аккордеоне, рояле, губной гармошке и любом другом инструменте, какой только попадался ему в руки. Но и, кроме Тони с Шурой, всякому хотелось приготовить что-нибудь свое. Аня Зайчикова пела частушки. Таня Авдеенко знала наизусть "Мойдодыра". И ни у кого не хватило духу сказать ей, что раненым бойцам это уже не по возрасту.
Корыгина вошла в ту минуту, когда Тоня плясала гопак. Тоня тотчас остановилась, будто ее пригвоздили к месту, но Корыгина махнула рукой продолжайте, мол.
Тоня продолжала, но как! Будто бес в нее вселился, этот незнакомый зритель точно подхлестнул ее. Уж она и носилась по комнате вприсядку, и притопывала, и кружилась, и при этом глаз не спускала с судьи.
- Это, пожалуй, в палате для тяжелобольных исполнять будет нельзя, сказала Корыгина.
Тоня мигом обиделась:
- Могу и не выступать! Я не навязываюсь! - и села в угол.
Ира Феликсовна спасла положение, объявив следующий номер: Шура Дмитриев показывал фокусы - этому искусству его еще в Черешенках обучил Митя. Я смотрела на него, застыв: он бессознательно повторял все Митины жесты... на лице его было лукавое Митино выражение. И взгляд тоже был Митин, хоть черные разбойничьи Шуркины глаза ничем не напоминали янтарных Митиных глаз... Когда он вытащил белый шарик из кармана у Корыгиной, я подумала, что на сегодня художественной самодеятельности хватит, и предложила выпить чаю. Ребята мигом сдвинули столы, расставили стулья, и тут мы вспомнили, что Борщик и Лепко пьют чай из мисок, поскольку они снесли свои чашки на рынок. Если бы мы даже захотели поставить им ради гостьи по чашке, мы не могли бы запасных у нас не было.