Миражи

Он только кивнул и отодвинулся, облокотившись на спинку стула.

Вяземский тоже смотрел на зал. И удивлялся, как мог жить без этого? Ведь каких-нибудь двадцать лет назад театр составлял смысл его существования. А что теперь? Все тот же ли он, все так же открыто ему волшебство, которое совершается на сцене? И снова подумалось — без Ники побоялся бы проверять, она словно за руку его держит и связывает с утерянным миром юности. Кто же она ему? Кем станет? Чего он хочет от их близости? Духовного…телесного…

— Расскажите мне про Одетту. Не так как в программке, а как вы умеете, — попросила Ника, и это напомнило Виктору о том, как дети просят рассказать сказку.

— Это старинная немецкая легенда, сентиментальная и печальная как большинство немецких легенд, — начал он, оглядывая пустой партер и ярусы, и параллельно думая о своем.

Виктор совсем иначе воспринимал этот зал. Как будто другая картина накладывалась сейчас на эту. В детстве он часто видел партер во время репетиций. Без полного вечернего освещения, а только дежурный свет у режиссерского пульта в двенадцатом ряду. Нарядная публика не заполняла зал, небольшими группами сидели в нем не занятые на сцене актеры, иногда хор, если репетировали оперу. Артисты кордебалета всегда оставались за сценой — в зрительном зале вечно гуляли сквозняки, а балетные боялись их. На генеральных репетициях кое-кто был в театральных костюмах, другие в цивильном платье, оркестр не смотрелся торжественно, а совсем буднично, и дирижер стоял за пультом не во фраке, а в простом костюме, а то и в одной рубашке и вязанном жилете, вытирал лоб платком, сердился, останавливал действие, делал замечания. Виктору нравился полумрак и таинственность зала. Можно было пройти между рядами в самый конец. Там стулья оставались покрыты одним огромным светло-серым полотняным чехлом. На время репетиций его отворачивали, но большая часть рядов скрывалась под ним. Чем-то это напоминало парусник…

А потолок в темноте казался выше, гораздо выше. Зал раздвигался. Черные кулисы и портал вырастали, становились заметными без декораций. Портал… в другой мир. Но на репетиции через оркестровую яму из зрительного зала на сцену перекидывали железный мост и по нему можно было сразу пройти внутрь театра, туда, где никогда не бывает публика. В особый мир кулис, в его обыденность и повседневность. Именно он, этот мир, а в нем люди, чьим трудом за многие часы, дни, месяцы упорной работы создается чудо, которое живет на сцене иногда не более минуты, растил и воспитывал душу Виктора, открывал ей тайны, делился всем из чего состоял. Театр — это одна большая семья. И пусть Виктор бывал обделен вниманием матери, зато его нянчили и любили другие женщины. Брали на руки и ласкали, одевали, кормили, лечили царапины и синяки, проверяли школьные тетради, вязали ему свитера, завязывали шнурки, застегивали пуговицы. Когда Виктор подрос, к воспитанию подключились и мужчины. Вероятно, он много раньше узнал то, что следует знать мальчику о взрослой жизни. Вернее, отделенный от сверстников постоянными многочасовыми занятиями музыкой, он только и знал, что рояль, да эту взрослую жизнь театра. Со всеми его дрязгами, интригами, сплетнями и борьбой за выживание. Но также знал и любил нарисованный и каждый вечер пробуждающийся мир фантазии. Мир, в котором картонные лебеди становились живыми птицами, блики света — озером, а елочные лампочки на заднике — звездами в ночном небе. И знакомые ему люди превращались в добрых и злых волшебников, королей, королев, принцев, принцесс, героев легенд. Чудо совершалось, длилось, заканчивалось, когда опускался занавес и гасла рампа, но оставалось у Виктора, жило в нем.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Прошло много лет с тех пор, как он перестал слышать этот мир. Многие короли и королевы сказочного государства ушли на пенсию, а может быть и совсем ушли, их пьедесталы заняли другие. Они не помнили, не знали Виктора. Но театр знал его. И сейчас встретил так, будто не было этих лет разлуки, и прежний восторженный мальчик смотрел с высоты царской ложи сквозь портал в другое измерение…

— Говорят, что когда Петр Ильич Чайковский писал музыку второго акта, то в водах Невы привиделась ему Одетта. Так и родилось это чудо, — рассказывал Вяземский. — Чайковским написано множество музыки, как композитор он, безусловно, узнаваем, и все же Лебединое, особенно сцены у озера, не сравнить ни с чем. Ни с другими его балетами, ни с операми, ни с симфониями, ни с чем! По простоте и близости музыки к человеческой сущности, по совершенству соединения театрального представления и движения души, передаваемого музыкой и жестом, Лебединое Озеро стоит много выше. Это, конечно, мое личное восприятие. К тому же, сколько бы я не говорил, слова мои ничто в сравнении с тем, что ощущаешь, когда становишься частью этого. Не просто смотришь, но сопереживаешь и живешь. Это настоящее. От него даже становится больно вот здесь, — Виктор коснулся груди. Ника медленно наклонила голову в знак того, что поняла и взглядом просила продолжать. И он продолжал, глядя ей в глаза, выражая совсем другое, сокровенное, не то, что значили слова. Надеялся, что сердце ее услышит и поймет.

— Спящая красавица, например, уже совсем другая сказка и другая музыка. Там преддверие чуда, долгий сон принцессы Авроры, ожидание любви, загадка, раскрытие сердца для неизведанного, а в Лебедином озере больше печали. Я бы даже сказал безысходности, безответного чувства. Одетта… она, ведь знает, что Зигфрид не сдержит слово, что его любовь приведет их обоих к гибели и все же верит ему. Безнадежность веры — вот, что такое эта мелодия. Когда знаешь, что ничего не будет, а надеешься…

— А если будет? — одними губами спросила Ника.

Горячий взгляд Виктора завораживал ее, и, стыдно было признаться, не только сердце, но и тело отвечало ему трепетной истомой. Ни один из сверстников, или мужчин, которых она знала, не вызывал в ней подобных чувств.

— Чайковский не дал никакой надежды, разве, что на чудо. Но в театре все чудеса, как у Гудвина в истории про Волшебника изумрудного города.

Нику отпустило, она засмеялась.

— Моя любимая сказка! Боже, я так мечтала о дороге из желтого кирпича, чтобы пойти по ней к чудесам… Гудвин Великий и Ужасный! Шелковое сердце Дровосека, напиток доблести для Льва, а мозги Страшилы…я забыла, из чего они были?

— Кажется из отрубей и иголок, для остроты мысли. Бедный Страшила.

— А вы не правы, Виктор! Страшила и так был умным, Дровосек милосердным, а Лев храбрым, только они не верили себе. Гудвин дал им веру и это настоящее, и картонные лебеди тоже могут, и нарисованные деревья, я поняла… это от меня зависит. А музыка, откуда вы знаете, что думал Чайковский? Может у Одетты была своя надежда…

— Может быть. Вы удивительная, Вероника, благодаря вам и я кое-что понял.

— Что?

— Расскажу как-нибудь, я должен еще подумать над этим. А сейчас все-таки надо немного и о сюжете. В финале картины, вы увидите, Одетта скажет Зигфриду: «не клянись, просто пообещай вернуться». В более привычном для нас варианте балета все заканчивается хорошо, говорят, Иосиф Виссарионович Сталин так решил, любил хорошие финалы в спектаклях, но в ранних версиях постановки по замыслу Чайковского главные герои погибали в борьбе со злым волшебником Ротбартом. Все и началось с того, что Ротбарт заколдовал принцессу Одетту и ее подруг, он превратил их в птиц. Весь день до захода солнца девушки остаются лебедями и лишь с наступлением ночи ненадолго принимают свой прежний человеческий облик. Единственное утешение для бедных пленниц — танцы на берегу озера. Лишь только взойдет луна, они начинают водить хоровод. Совсем, как наши славянские русалки. Только верная любовь может снять заклятие и вернуть Одетте свободу.

Пролет птиц на озеро видит Принц в разгар веселого праздника в саду замка. Зигфрид следует велению сердца и устремляется вслед за стаей. На этом, как вы помните и закончилась предыдущая картина. А теперь мы перенесемся на берег волшебного озера. Сюда прилетают Одетта и ее подруги. Но и здесь властвует Ротбарт. Он сопровождает их в облике Филина. Если Принц выстрелит в Одетту — это будет завершением плана Ротбарта, принцесса навсегда останется в его власти. Но нет! Зигфрид избирает добычу, прицеливается и… в изумлении опускает арбалет — вместо птицы навстречу ему выходит прекрасная девушка в белом платье и уборе из лебединых перьев. Она напугана и, словно крыльями, закрывается от принца нежными руками, принц отводит ее руки, глаза Зигфрида и Одетты встречаются и вот, то самое адажио, где скрипка и виолончель поют нам о преображении. Любовь дает Одетте силу противостоять злу. Здесь снова появится и Ротбарт, но пока Принц не нарушит клятву, данную Одетте, злые чары волшебника не могут помешать, они разбиваются о невидимую преграду. Однако, близко восход и Одетта с подругами должна возвращаться в заколдованный замок своего мучителя. Зигфрид прощается с возлюбленной, обещает ей верность. Это все.