Зарема

Зарема и плакала, и смеялась! Теперь она точно знала, где ее милый, но он в беде! Он ранен!

Диагноз был изложен подробно, и Зарема побежала на консультацию к сопровождающему высокое начальство профессору-еврею из Ленинграда. Тот внимательно прочел диагноз и уверенно сказал, что ампутация необязательна, функции ноги восстановить можно и при правильном лечении Саша даже хромать не будет.

Зарема очень-очень спешила, но ее опыт в работе с бумажными душами бюрократов подсказывал, что высокоученое мнение профессора необходимо будет предъявить врачам полевого госпиталя в письменном виде. Только  профессор ни в какую не соглашался дать письменную рекомендацию полевым хирургам не проводить ампутацию ноги. Ведь он воочию не видел раненого, и основываться может только на письменном заключении об отрыве снарядом икроножной мышцы.

Но Зарема любила этого раненого, ее сердце разрывалось от беспокойства о его здоровье, она считала себя обязанной спасти, уберечь, сохранить целым и невредимым своего драгоценного Шурика, ради которого она прошла дорогами войны неоглядные дали.

Так какой же профессор мог устоять под напором этой любви? Он и не устоял!

Когда у Заремы были нужные по ее мнению документы, она, чувствуя себя во всеоружии, ринулась к начальству отпрашиваться.

Ехать надо было срочно, без промедления, иначе ногу ее любимому ампутируют, а проще сказать – отрежут, а еще проще – отпилят! Какой ужас1 Каково ей это представить? Кто сможет поставить себя на ее место?!!

Напуганное столь жуткой перспективой и предъявленными бюрократическими подтверждениями начальство не смогло устоять и не только отпустило Зарему к Саше в госпиталь, но и выделило ей машину с сопровождением.

Конечно, то обстоятельство, что машина и сопровождающий в качестве шофера должны будут сразу вернуться и тем самым сильно сократят их с Сашей долгожданную встречу,  огорчило девушку, но Зарема так долго, так безнадежно ждала ее, так трудно к ней шла и стремилась, что безгранично рада была любому, самому короткому свиданию. Только бы увидеть любимого наяву, услышать его голос, дотронуться до его щеки или, хотя бы руки, вдохнуть такой родной запах, прижаться к сильной груди щекой.

Господи, да ведь нет конца желаниям и все их не перечислить, можно и не пытаться.

Зарему провожали все девчата их отдела. Каждой из них в душе хотелось оказаться на ее месте и лететь навстречу долгожданному счастью. Каждая на свой вкус предлагала украсить Зарему, нарядить ее во все лучшее, что имела, чтобы Саша, не видевший ее три года, не дай Бог, не разочаровался бы в ее красоте. Ведь он помнит девочку шестнадцати лет с длинными черными косами и огромными глазами под густыми ресницами, а увидит при этой встрече повзрослевшую, уверенную в себе, строгую и волевую девятнадцатилетнюю военную, с короткой стрижкой и, в хоть до блеска начищенных, но все-таки кирзовых сапогах.

Укоротить юбку выше колен предложила Катюша, пришить шелковые подворотнички – Клавочка, надеть нижнюю сорочку из белого атласа с кружевными бретельками, чтобы скользила, а не топорщилась на талии под гимнастеркой, как обычная форменная – уговорила Валечка, а самая красивая в отделе Лариса отдала свои изящные, сделанные на заказ, сапожки. Со всем этим Зарема согласилась с благодарностью и удовольствием. В отделе стояла такая суета, писк, визг и хихиканье, что прокурор не мог не заинтересоваться. Узнав, в чем причина, он отдал распоряжение заведующему складами Тимофею Кислицину, чтобы тот немедленно выдал Зареме новую юбку и новую гимнастерку. Визг и аплодисменты, разразившееся в отделе, когда девчата узнали об этом распоряжении прокурора, нарушили все мыслимые требования устава и вызвали последнее предупреждение дежурных. Работы по подгонке нового обмундирования к девичьей фигуре хватило на весь вечер, и больше Зарема не хотела делать ничего из предложенного подругами: ни выдергивать свои густые, черные, как  смоль, брови, ни красить губы помадой, ни тем более, пудриться. Вымыв волосы, она накрутила их концы на бумажные папильотки и с растревоженной душой едва уснула под самое утро.

Машина петляла по серпантину крымских дорог, безжалостно разбитых военной техникой, но Зарема не замечала тряски. Она любовалась голубизной неба, молодой яркой майской зеленью, бушующей вокруг дороги, словно зеленое облако. Каждый листик на деревьях сверкал в лучах солнца клейкой свежестью там, где не было пыли от бомбежек. Душа у Заремы ликовала от радости предстоящей встречи с любимым. Ей хотелось жить, жить, жить!!!

Ей казалось, что весь мир вокруг празднует вместе с ней.

Военный госпиталь расположился в двухэтажном здании городской школы, наскоро подлатанном после бомбежек. На некоторых классах с довоенных времен оставались, хоть и обгорелые, но намертво прикрученные таблички с названиями школьных предметов: «Биология», «Физика», «География», которые теперь служили обозначением госпитальных палат.

- Скажите, пожалуйста, в какой палате лежит Саша Коваленко? – обратилась Зарема к дежурной медсестре. Та  проверила документы у девушки, заглянула в журнал и измазанным йодом пальцем нашла строчку с фамилией Саши.

- В кабинете «Химии», объявила она. Это направо по коридору. Только без халата нельзя, вот наденьте, - сестра протянула Зареме сложенный вчетверо несвежий халат. Чтобы надеть его, Зарема поставила на деревянную длинную скамью фанерный посылочный ящик, наполненный  гостинцами для раненого Саши, сверху положила букет полевых цветов, которые она собрала по дороге и, развернув халат, увидела, что он очень неопрятен.