Страница 25 из 174
Вышла я в предбанник, завернутая в полотенце. Брюки мои уже висели на натянутой веревке, а цыганские юбки и футболка лежали в тазу с мыльной водой. В тот же таз была опущена стиральная доска. Бока у нее были из деревянных дощечек, а стиральная поверхность - из волнистого оцинкованного металла. Настенька склонилась над стиральной доской, натерла мылом мою футболку прямо на доске, и, перебирая футболку пальцами, усердно начала тереть её, с усилием налегая на доску всем весом своего тела.
«Боже, что после такой стирки от моей новой футболки останется?» - подумала я и попросила:
- Настенька, хватит, а то она порвется. Юбки стирай, как хочешь, они не мои, а вот за футболку меня жаба душит.
- Кто душит? – удивилась, не поверив, что правильно расслышала мои слова Настенька.
- Не обращай внимания, это выражение такое, шутка. Просто поосторожней, а лучше, давай, я сама постираю. Правда я мылом не стирала и руками тоже не пробовала, но, думаю, должно получиться.
- Сами же говорите, барышня, что не стирали раньше.
- Предлагаешь и не привыкать?
- Думаю и не надо. Вон, барышня, на том крючке висит ночная рубашка для вас, а платье и рубашку на день я принесу в вашу спальню.
- Где моя спальня?
- Сейчас я вас провожу туда.
- Хорошо, достирывай, я пока расчешусь. Эта расческа для меня?
- Да.
- Тогда я ее вымою, прости.
После того, как расчесалась и заплела косу, я надела ночную рубашку, замотала голову сухим полотенцем и пошла с управившейся к этому времени Настенькой в спальню. Никто не встретился на нашем пути. Ни на лестнице, ни в коридоре. Дом затих в полутьме, освещенный редкими канделябрами и единственной лампой, зажженной в моей спальне.
Здесь было необыкновенно уютно, если бы не улавливаемый мной посторонний, а, возможно, просто затхлый запах редко проветриваемого помещения. Но чистота здесь была та самая, к которой я в своей жизни привыкла, поэтому, хоть на столе под горящей лампой были наготовлены для меня тетради и карандаш, лежала булочка и стояла чашка горячего чая, я уснула сразу, стоило моей голове коснуться подушки.
Я не видела, как задула Настенька мою лампу, как, уходя из комнаты, тихонько закрыла дверь, не слышала, как по дороге возле дома скачут кони, подгоняемые кучерами, как они фыркают, как ржут, и бьют копытами. С невероятным наслаждением я расслабилась на мягкой постели и уснула, уснула, уснула.
А ночью приснился мне сон. Будто мчат меня кони в цыганской кибитке по берегу Кумы-речки, а вокруг бегают крысы, крысы, одни только крысы. Крысы бегут за коляской, обгоняют ее, веером разбегаясь в обе стороны. Они во множестве плывут по реке, высунув из воды свои мерзкие морды, и меня одолевает ощущение, что мне больше никогда не избавиться ни от цыган, ни от крыс вокруг меня. Этот ужасный сон обрывался и повторялся снова и снова.
И тут запел петух, да так громко, будто он сидел на моей подушке. следом подхватил его крик другой, третий. Были моменты, когда петухи возвещали о приходе этого странного утра дуэтом, а то и хором.
Я спала и слушала петухов. Сквозь сон слышала их, но это был уже другой сон. Под петушиное кукареканье я шла вдоль реки. Шла и оглядывалась, потому что за мной шел Миша. Его самого я не видела, я просто знала, что он идет вслед за мной. И от того, что он рядом, мне было спокойно-спокойно, но почему-то я не могла остановиться, чтобы подождать его, а только шла и шла.
И тут в мой сон вторгся какой-то едва знакомый звон. Я не в состоянии была понять, откуда он доносится, но звон каким-то образом напоминал мне конюха Захара. Почему Захара, было непонятно. Чтобы понять, надо было проснуться, но я проснуться не могла.
Наконец, усилием воли я разомкнула глаза. Рассвет едва брезжил за окном, хотя мое окно выходило в сад, поэтому, возможно, предрассветное солнце не могло пробиться сюда. Звонок звенел, но наяву я тут же вспомнила, что это звон колокольчика, подвешенного к столбу на воротах дома Лыжина. После этого звона обычно открывать ворота выходил Захар, вот у меня во сне этот звон с Захаром и переплелись в одно целое.
Спустив ноги, я села на кровати. Во дворе слышались голоса. Я кинулась, было на выход, но заглянув в большое зеркало, поняла, что все еще в ночной рубашке, и не решилась. Оказалось, что ночью, усталая, в полутьме комнаты я не оценила всей прелести той ночной рубашки, что на меня здесь надели.
Какая она была красивая! Что это была за ткань, я не поняла. Не шелк, но что-то мягкое и прохладное цвета кофе с молоком. Приталенная, без рукавов, широкие бретельки по краям плеч, впереди до талии ряд пуговиц. И кружева. Те, что поуже - на плечах и на груди, а широкие кружева – по подолу, чередуясь с широкой вставкой из нежного атласа того же цвета, узенькой лентой потемней всей рубашки и узкими, как на плечах, кружевами.