Страница 3 из 227
Как оказалось позже, меня перевели в особое отделение для тяжёлых больных и посадили в мягкую комнату для того, чтобы я не убился в очередном приступе. Справедливо, несмотря на то, что меня ещё сильнее расстроил тот факт, что я нахожусь в клинике для душевно больных. В дальнейшем я несколько раз усердно думал над тем, является ли вообще свойство моего организма к перемещению объектов сквозь пространство болезнью, которую стоит лечить? Открытие потаённых способностей мозга это то, к чему учёные стремятся уже давно, и тех, в ком проявилось что-то особенное, следовало бы не лечить, а учить управлять этим. Опыты и исследования, конечно, проводить бы тоже стоило, хоть я и не был до конца согласен с методами их проведения. Что касается лично меня самого, мой недуг, хоть и был особенным, предполагал лишь изучение мозга, что чаще всего проходило через различные аппараты и только при условии моего погружения в глубокий сон. Меня не вскрывали и не оперировали, а лишь вызывали искусственные раздражения в мозгу, чтобы выявить, на что реагирует моей неконтролируемый феномен. Так же со мной часто общались врачи, а вскоре, когда я стал менее подвержен стрессам и приступы более менее утихли, стали посвящать меня в ход процедур, показывать записи исследований и непосредственно знакомить с тем, чем я болен.
Прошло чуть больше года к тому моменту, как учёные из Лондонского филиала Клиники Изучения и Терапии Особых Психических Заболеваний, сокращённо Клиника ИТОПЗ (Clinic of the STSMI) выявили все взаимодействия между мной, и моим расстройством, сохранившим название Хаотичная Телепатия. Конечно, я не был только телепатом, исходя из моих общих представлениях о сверхспособностях, взятых исключительно из фантастических источников. Я мог, во-первых, случайно принимать чужие мысли, что есть телепатия, и мог перемещать объекты в пространстве, что есть телекинез, но не просто перемещать, а мгновенно, из одного места в другое, то есть — телепортировать. Не то, чтобы я сам мог назвать эту болезнь или способность как-то иначе, но для ясности просто не мог остановиться на таком простом названии. Аббревиатура клиники меня, если честно, раздражала, название было слишком длинным и заумным, из-за чего даже сокращение казалось совсем не сокращением. Роксана, когда мне вновь довелось с ней встретиться, сказала, что она и многие работники и пациенты называют клинику SMI, чтобы не мучиться. А встретился я с ней тогда, когда исследователям и докторам удалось при помощи внешних воздействий притупить активность болезни. Несколько недель никаких признаков или внезапных воспалений дали им возможность вновь перевести меня в палату, в которой я оказался при первом своём появлении здесь.
Время шло. Я постепенно привыкал к отсутствию мебели, каких-то мелочей типа карандашей и бумаги, чтобы рисовать или записывать, хотя откровенно не понимал, в чём состоит проблема предоставить мне хотя бы что-то, кроме маленького резинового мячика, который я то и дело кидал об стену тогда, когда собственные мысли уже не занимали так сильно, как обычно. Разумеется, я вместе с прочими пациентами продолжал получать образование. Под строгим надзором учителей и фельдшеров те, кто считался стабильными, но ещё не здоровыми, посещали импровизированную школу, расположенную на последних двух из пяти этажей лечебницы. Там я знакомился и с другими пациентами разных возрастов, но почему-то от учеников первого класса до почти совершеннолетних детей. Путём расспросов я выяснил, что в клинике нет больных старше семнадцати, максимум восемнадцати лет, и что все болезни лечатся скорейшим образом, выявляются как можно скорее, и пациенты тут долго не задерживаются. Всегда случаи вспышек проявляются у детей, но учёные так и не смогли установить между ними никакой закономерности и так и не смогли понять, почему именно это молодое поколение столкнулось с такой проблемой. Учеников моего возраста в школе было крайне мало, а потому общаться мне было практически не с кем и не о чем. Получив доступ во внешний мир и возможность общаться с другими людьми, я узнал много нового. Узнал, как относятся к тем или иным докторам, кто чем болеет, кого и как изучают. Некоторые ученики были бриты наголо, а на их головах красовались шрамы от недавних операций на головном мозге. Я знал, что не всех больных лечат и изучают так же аккуратно, как меня. Многие доктора говорили, что не всегда можно справиться лишь внешним воздействием, что иногда болезнь становится губительной для человеческого мозга, поражает некоторые его участки, после чего их приходится удалять. Так же от меня не таили, что были операции неудачные, исход которых становился летальным. Я ничего на это не сказал. С детства я уважал докторов, считал их профессию очень благородной и трудной, когда-то сам мечтал стать одним из них, хотя, кем только не мечтаешь стать в детстве. Так вот, уважение к этой профессии мешало мне думать о них плохо, строить теории, но всё вокруг, несмотря на моё в этом участие, являлось для меня настолько непонятным, что время от времени недобрые мысли да пробирались в голову. Мысли о тайных опытах над людьми, заговорах и прочем. Что это не лечебница, а всего лишь прикрытие для чудовищных опытов. Я отгонял их. Совесть не позволяла думать плохо о тех людях, которые кормят меня и помогают справиться с тем, с чем я не в состоянии совладать собственными силами. Однако, недоверие и опасения усилились, когда среди детей пошёл слух о том, что пациенты в SMI начали пропадать. В какой-то месяц бесследно исчезло около десяти человек. Сперва я грешил на докторов, думал: «Ну всё, теперь они отправят нас всех на опыты, вскроют да по органам растаскают», но быстро понял, что это не так. Многие врачи и исследователи сами пребывали в недоумении и замешательстве. Клиника усилила охрану, учеников оправщивали, но никто ничего не видел. Санитары и медсёстры, обнаружившие пропажу, давали практически идентичные показания. Говорили, что ночью отправляли детей спать, в коридорах никого не было, двери были закрыты, всё, как обычно, но наутро ребёнок пропадал, хотя всё прочие оставалось неизменным. Много слухов ходило. Начались весьма неспокойные времена, а мне, как назло, некому было излить мои собственные опасения и переживания. Хотя, со временем я понял, что это хорошо, что у меня нет друзей и знакомых среди учеников. Случись мне пережить исчезновение или смерть ещё кого-то из близких, кто знает, может, я бы съехал с катушек уже окончательно и бесповоротно. Несмотря на прежнее спокойствие, поначалу, когда я только сюда попал, множество мыслей, последствия событий, приведших меня сюда, сны, в которых передо мной проносились лица всех моих родственников, а особенно лицо Лизы. Её глаза, тёмно-карие глаза, смотрящие на меня так, будто я её предал, волосы, цвета вороного крыла, и пламя, медленно вздымающееся позади неё, как будто из глубины самого ада, окутывающее её, уносили от меня прочь. Эти сны... Они побуждали меня к самоубийству, о чём я думал многократно. Хотя в свете активности моей болезни тогда, несмотря на то, что я порой не мог отличить собственные мысли от посторонних, я точно знал, что эти принадлежат мне.