Страница 98 из 127
- А это? - В руках у нее был толстый том в кривоватом кустарном переплете.
- Это философ Лев Шестов.
- Хороший? - серьезно спросила она.
- Хороший, - столь же серьезно ответил я.
- Тогда почему так плохо напечатано? - Она ткнула пальчиком в блеклые, расплывшиеся машинописные строчки.
- - Это называется самиздат, - объяснил я. - Раньше за такую книгу могли здорово наказать.
- А сейчас?
- Сейчас тоже могут.
- Понятно. - Она опасливо положила книгу и потянулась за следующей. Какое название смешное, почти как "Винни-Пух"!
- Ну, это не совсем "Винни-Пух", - пробормотал я, покрываясь испариной: эта маленькая чертовка безошибочно выбрала четыре любимейших моих книги.
Нюточка раскрыла "Пополь-Вух" и, наморщив лобик, стада громко читать:
- Это - рассказ о том, как все было в состоянии неизвестности, все холодное, все в молчании; все без-движное, тихое; в пространстве неба было пусто... Это - первый рассказ, первое повествование. Не было ни человека, ни животного, ни птиц, крабов, деревьев, камней, пещер, ущелий, трав, не было лесов; существовало только небо... Поверхность земли тогда еще не появилась. Было только холодное море и великое пространство небес... Не было еще ничего соединенного, ничто не могло произвести шума, не было ничего, что могло бы двигаться или дрожать или шуметь в небе... Не было ничего, что существовало бы, что могло бы иметь существование; была только лишь холодная вода, спокойное море, одинокое и тихое. Не существовало ничего... В темноте, в ночи была только лишь неподвижность, только молчание...
- А? - каркнул я, выныривая из оцепенения, в которое погрузил меня голос девочки. - Ты что-то спросила?
- Можно взять почитать?
К груди она прижимала "Пополь-Вух".
- Что? Да-да, конечно можно... Еще посмотреть хочешь?
- Хочу.
- Тогда поройся, а я пойду чайник поставлю.
В прихожей, прислонясь к косяку, стояла Татьяна Ларина.
- Здравствуйте, - произнесла она своим чарующим контральто. - Было открыто, и я вошла. Вы так хорошо сидели, я не хотела вам мешать.
- Ну что вы, нисколько... Вы нисколько... Я хотел сказать... Чайку вот...
Я окончательно и позорно запутался.
- Нюточка, должно быть, совсем вас утомила, - сказала Татьяна Ларина. - Я заберу ее.
- Нет-нет! - вскрикнул я и почувствовал, что немного прихожу в себя. Лучше вы оставайтесь. У меня есть кофе, хороший, арабика, из Москвы привезли, а девочку напоим чаем...
Татьяна Ларина улыбнулась, и пол поехал .у меня из-под ног.
- Вот что, сосед. Давайте лучше сделаем так: берите ваш кофе и приходите к нам. Лизавета пирог испекла, с брусникой.
- Спасибо, я, конечно...
- Ax да, простите, я не представилась. - Татьяна Ларина протянула руку, и я дрожащими пальцами взял ее. - Татьяна Чернова, можно просто Таня.
- Таня... - Но почему Чернова? Ах да, конечно...
О себе она почти не говорила, и все, что я знаю, было по крупицам собрано из разговоров с Лизаветой и немного с Нюточкой, из ее случайных реплик в ходе беседы на совсем другую тему. Эти сведения осели в моей памяти, и лишь годы спустя я доверил их бумаге, выковав недостающие звенья из летучего металла воображения.
Я узнал, почему не только ее лицо, но и лицо ее покойного мужа сразу показалось мне знакомым. Я встречался с ним, хотя и было это давно, у моего сокурсника Ванечки Ларина, безвредного малого и славного выпивохи, который был мне, честно говоря, малоинтересен. Даже в самом диком бреду я не мог увязать это достаточно заурядное существо с моей доброй феей и был безмерно и неприятно-удивлен, узнав, что Ларина - это не ее девичья фамилия и не экранный псевдоним, а фамилия ее первого мужа, того самого Ванечки.
В гостях у него я был один-единственный раз, на первом курсе; потом пути наши разошлись. Он отмечал день рождения, и, за исключением нескольких факультетских и недавнего моего одноклассника Андрея Житника, гости - довольно пестрая, сколько помнится, компания, были мне незнакомы. Никого из них я не узнал бы уже на другой день. Кроме одного. Имени его я тогда не запомнил. Он был старше и взрослее прочих (это совсем не одно и то же), держался ровно и с достоинством, не опуская себя до уровня резвящихся малолеток, вчерашних школяров. Юности свойственно творить себе кумиров и наделять окружающих мифологическими свойствами. В тот вечер он был моим богом. Мне до боли желалось преобразиться в его подобие, обладать его взглядом, плечами, осанкой, его джинсовой Курточкой, так ладно облегающей худощавую спортивную фигуру, его манерой разговаривать, держать сигарету, вилку, стакан; уметь так же здорово играть на гитаре, читать стихи, рассказывать об экспедицияхи альпинистских походах. Для начала я назавтра же купил самоучитель игры на гитаре и неделю терзал несчастный родительский инструмент, дойдя до упражнения номер шесть (русская народная песня "Ходит Васька серенький, хвост у Васьки беленький"). До секции скалолазания я так и не дошел, и постепенно черты моего однодневного кумира стерлись, и я забыл о нем годков эдак на семнадцать, чтобы в один прекрасный день, все сложив и сопоставив, вспомнить и уже не забывать никогда.
Его звали Павел Чернов.
Только такой человек мог быть достоин моей зеленоглазой ундины. Их союз был столь же естественным, сколь противоестественным представлялся союз любого из них с кем-то еще. Оставалось снять шляпу перед неизбежным.
В "бабьем колхозе" я отогревал душу и бередил ее.
Я чаевничал с Лизаветой - она работала вечерней уборщицей в трех учреждениях одновременно и днями была свободна. По вечерам кофейничал с Таней при неизменном присутствии Нюточки, которое нисколько нас не смущало: отношения наши были светлы и целомудренны, и ничего, не подобающего детскому взгляду, в них не было. По выходным мы втроем - Таня, Нюточка и я - выбирались на острова, в зоопарк, в городок аттракционов. Нас нередко принимали за семью, и это несказанно льстило мне. Но и ранило тоже.
В конце мая мне позвонила женa.
- Тебя видели с женщиной, - с мазохистским кайфом заявила она.
- Увы, это совсем не то, о чем ты подумала. Впрочем, на развод я согласен. Квартиру и имущество оставляю тебе, обязуюсь отдавать не треть, а половину зарплаты.