Страница 24 из 146
- Так ты говоришь, тогда все сделала так, как я велела? - не поворачиваясь, спросила она.
- Когда это "тогда"? - Дрожащий голос выдал Аду. Вопрос этот был для нее чисто риторическим, поскольку она уже знала, про какой день речь.
- Когда Алексея... принимала, - все-таки уточнила Анна Давыдовна.
- Да... а как же?
- Врешь, - спокойно сказала мать. - Я и раньше подозревала, а теперь своими глазами увидела.
- Что увидела? - У Ады перехватило дыхание.
- Знаки... Ты зачем Рогатого вызывала? Ада закрыла лицо руками и разрыдалась.
- Я... я, - сквозь слезы бормотала она, - я боялась, что приворот слишком слабый... не подействует... хотела как лучше...
- И отдала ребенка Рогатому.
- Но ты... - Ада всхлипнула. - Ты ж сама говорила, что Рогатый... он вроде как муж Белой Матери. А что жена, что муж...
- Ох, дура! - Анна Давыдовна сокрушенно вздохнула. - Так слова мои поняла, будто такой же между ними брак, как у тебя с отбайлом твоим? Их союз - как союз тьмы и света, низа и верха, зимы и лета красного. Одно другому противолежит, да одно без другого не бывает... Врагу ты, дочка, девочку отдала.
Ада опустилась на табуретку и заплакала еще сильнее.
- Это я не доглядела, старая кикимора, - сказала Анна Давыдовна. - Теперь уже мало что можно поправить.
- Она... она умрет?
- Она-то? Всех переживет, кто сейчас есть на земле.
- Что же тогда? Несчастья, болезни?
- У нее или от нее? - спросила Анна Давыдовна таким тоном, что и ответа не требовалось. - Тебе когда в следующий раз кормить?
- Через три часа... два с половиной.
- Сейчас пойдешь со мной. Я тебе дам порошку одного, почитаю... Ты поспишь, а потом пойдешь к ней.
- А порошок - это обязательно надо?
- Обязательно... Как покормишь, принесешь ко мне. Я до утра с ней одна побуду.
- Передачу давать? - с надеждой спросила Ада.
Мать печально усмехнулась.
- Какую передачу? Она свою передачу еще до зачатия получила... У врага ее буду отторговывать, у Рогатого... Надежды мало, но хоть мелочь какую отвоюю, и то хорошо... Иди за мной.
Ада проснулась в детской на диване. Рядом, в огороженной деревянной кроватке, спала девочка. Личико ее было таким безмятежным, что Аде тут же вспомнился вчерашний разговор. "Не верю. Или... или у мамы получилось?"
Запахнув халат, она выбежала в коридор и открыла дверь в комнату матери. Та сидела в кресле погруженная в глубокие раздумья. Аде показалось, что мать постарела за эту ночь лет на двадцать.
- А, это ты, - глухо сказала Анна Давыдовна. - Садись. Ада робко села.
- Что пришла? - не оборачиваясь, спросила мать.
- Как... как все было?
- Было? - Мать повернула к ней лицо, и Ада невольно зажмурилась - до того страшным было это лицо. - Знать тебе этого не надо.
- Но скажи хоть - отторговала?
- Ее уже не отторгуешь. Но детей, внуков ее - да, отторговала.
- И что же будет теперь? - упавшим голосом спросила Ада.
- Будет то, что будет. Она... у нее своя судьба, свой владыка. Главное тебе - не мешаться. Исправить ничего не сможешь, только вконец испортишь. Матерью будь покладистой, своей воли не навязывай, она другой волей жить будет, поумней твоей. Что попросит - дай, потому что просить она будет только того, что нужно ей, не из каприза или прихоти, и, если не дашь, сама возьмет. Тогда всем хуже будет. Не брани ее - не она виновата. Против себя не настраивай - не ее настроишь. Это ты запомни, запомни хорошенько. Я помогу. А вот про то, кому дочка твоя посвященная, ты забудешь. Это тоже я помогу. А потом уеду.
- Нет! - воскликнула Ада.
- Уеду. Нельзя мне здесь больше оставаться. Ее видеть нельзя. Ада заплакала.
- Мама, мамочка! Что же с нами-то будет?
- Разное будет. Ты жить будешь беззаботно, весело, молодой останешься до глубокой старости, человека встретишь, во всем тебе подходящего, но мужа не бросишь, не захочешь.
- А он, Сева?
- А, твой-то, отбайло? Долгая жизнь и у него будет, но болезная, невеселая. Тело сохранит, а ум потеряет. Семью сохранит, а дом потеряет. Чины, звания сохранит, а дело жизни потеряет.
- Никитушка?
- Никитушке счастье будет обманчивое, отравленное. Печалью главной отравленное...
- Какой печалью?
- Что мужчиной родился - Ада вздохнула.
- А она?
- Про нее говорила уже. Своя у нее дорога.
- И ничего-ничего уже не сделать? Мать наклонилась к ее уху и зашептала:
- Есть путь. Только негоже мне, потомственной викке, и говорить-то про это. Ада напряглась.
- Ты, как я уеду, можешь ее в церковь отнести, окрестить. После того она долго болеть будет, страшно, на всю жизнь калекой останется. И жизнь будет у нее недолгая, тяжелая. Но Рогатый власть над ней потеряет. Только непременно ты сама должна в церковь отнести, добровольно. Если Клава тайком окрестит - ничего не изменится.
- Ой, мама... Страшно как! Болезнь, уродство, ранняя смерть... А если не окрещу?
- Благодетель ее своими заботами не оставит. Все у нее будет, к чему человек стремится, и в изобилии. Ум, здоровье, красота, сила. Удача небывалая будет... Только решать сейчас надо. Потому что какое решение ни выберешь, про то что было и второе, забыть придется. А это можно, только пока я здесь.
- Дай папиросочку!
Ада курила, смотрела в окно, барабанила пальцами по подоконнику.
- Нет, - решительно сказала она. - Не будем крестить.
Вечером Захаржевские узнали, что, привезя их из клиники домой и возвращаясь в гараж, Боря Руль не справился с управлением, выскочил на встречную полосу и столкнулся с грузовиком. Руль погиб на месте, ЗИМ превратился в груду железа, а водитель грузовика лежит в больнице в глубоком шоке.
- Ужас какой! - прошептала Ада, округлив глаза. - А если бы это было, когда мы там ехали?
Что-то в ней неуловимо изменилось. Это заметили и Клава, и Никитушка, и даже сам академик. Но словами определить не мог никто.
"Тут физиология, - решил Всеволод Иванович. - Матерью стала, заземлилась, так сказать, естественным образом. И хорошо - меньше блажить будет".
На другое утро, когда академик отправился в институт, а Ада и Клава вышли на прогулку с Никитой и девочкой, к дому подъехал грузовик с крытым белой фанерой кузовом. Проворные немногословные грузчики в черных халатах стали выносит и загружать какие-то сундуки. Ада, сидевшая с коляской в том же дворе, сообразила, что происходи _ лишь в тот момент, когда из парадной вышла мать с большой сумкой и зонтиком.