Больные тени

Она пожала плечами:

— Почему нехорошо? Если человек подслушивает из любопытства, просто так, то ничего хорошего, конечно, нету. Хотя и ничего плохого нету. А если человек переживает и слушает, чтобы за стенкой дышали ровно? Чтобы не было хрипов и стонов? Если человек готов прийти на помощь в любую минуту, от того и подслушивает?

— Я тебя уверяю, ничего со мной не случится!

Она, наконец, подняла глаза и внимательно посмотрела на меня.

— Откуда ты знаешь?

4

И с того момента мои спокойные сны канули в лету. То я просыпался от того, что кто-то сидит на краю кровати, сгорбившись и упёршись лицом в тонкие, как сучья, руки. Приглядывался, — отпускало; всего лишь вещи на спинке стула да скошенный спросонья глазомер. То в углу кто-то шуршит, словно подол платья царапает пол. Поворачивал голову, долго смотрел в темноту, пока глаза не привыкали. Никого. Со сна померещилось, успокаивался я. А один раз пробудился от тихого плача. Совсем тихого, словно плакали для себя, скромно. Когда слух обострился, плач стал утихать, и я задержал дыхание. Тихо. Так тихо, что я слышал сопение Алины за стеной. Неровное, прерывистое, быстрое, как будто собака дышала после дальнего кросса.

Утром пошёл дождик. После ночных приключений, я проснулся чуть позже обычного. Капли долбили по стеклу, а на улице стояла серая мгла, небо затянуло тучами, лес и речка почернели. Бабушка оставила на столе полный стакан воды и положила рядом серебряную пачку таблеток.

Я встал и поморщился. В культе будто мигала неисправная лампочка, с каждым пучком света выкидывая монотонную тупую боль. Шея и остатки плеча ужасно ныли. Выпив одну таблетку, я лёг обратно на кровать, но боль не утихла. Спустя какое-то время по руке застучали молоточками сотни маленьких пьяных гномиков. Их движения были обрывисты и неровны: то там ударят, то здесь, то у самой шеи. Через десять минут полегчало, а через двадцать всё началось снова.

Ничего же не будет, правда, если я приму ещё одну таблетку? Их же там целых семь…

Второе колесо помогло первому, и они сообща победили гномиков и погасили мигающую лампочку. Я обрадовался, но с тревогой посмотрел на скудные остатки медикаментов. Дело даже не в лекарствах, дело в отцовской машине, которая решила сломаться в самый неподходящий, мать её, момент. Единственный транспорт, на котором можно было выбраться из деревни. Автобусы ходили два раза в неделю. У местного ветеринара, кроме геморроидальных свеч, медикаментов не водилось. Был ещё вариант — пробежаться по соседям. На него-то, как раз, я и уповал, глотая очередную таблетку. Если предсказания нашей дурочки верны, то с такими темпами и семи таблеток вряд ли хватит до вечера, не говоря уже о завтрашнем дне, и о днях последующих.

Я включил радио. Диктор вещал, что непогода может затянуться. Здорово! Прямо в точку. Спустя час я выпил ещё две таблетки. Да, друг, целых две потому, что боль в обрубке стучала адская, как будто гномики сменили молотки на факелы и тыкали пламенем в алое мясо.

Я не жаловался. Бабушка и сама догадалась о моих мучениях. Она вошла в комнату, и всё прочла на измождённом болью лице.

— Господи, Пашенька, ты весь взмок… Болит? — она кивнула на руку.

— Таблетки нужны. Мне не хватит, — вместо ответа процедил я. Было два часа дня, а маленькие товарищи проснулись и начали издеваться над плотью.

Послали за медикаментами отца. Тот оббежал всю деревню, но нужных не нашёл. Только аспирин и парацетамол. Кажется, местные страдали исключительно головными болями и простудой. Посовещавшись, решили экономить остатки кетопрофена. Отец загнал машину под старый навес и приступил к починке. Обещал всё сделать к вечеру и сгонять в город. Пришлось терпеть. Терпеть получалось с трудом, и я попробовал просто забыть о боли, отвлечь себя чем-нибудь. Прогулявшись по дому, посмотрев старые фотографии и поглазев в серый экран телевизора, я вернулся в комнату и взялся за книгу, но гномики никуда не делись, они были рядом, они были злые, намного злее, чем раньше. Прошло, кажется, немало времени, но каково же было моё удивление, когда я узнал, что минул всего лишь час…

Рука потянулась к пачке, и осталось четыре таблетки.

Я умирал. Мне так казалось. Я не хотел, чтобы бабушка видела мои мучения, я слушал, как отец матерится на улице, как он чинит машину, гремит ключами. А дождь всё шёл и шёл не переставая. И я представил, как тяжело папе под старым навесом, как брызги осадков, скошенные порывистым ветром, кидаются ему на шею, как гадко и сыро в промокшей робе валяться под ржавым Жигулёнком. И мне стало противно, что все страдают из-за меня, а ещё я понял, что роднее близких людей никого нет на свете, и никто не станет, вот так, разбиваться в кровь, чтобы облегчить твои страдания. И только подумав об этом, пожалел Алину, оставшуюся без близких. Она их очень любит. До сих пор.

Я слышал каждый вечер, как они с бабушкой готовятся ко сну, а девушка говорит о том, какой был хороший её папа, какая ласковая мать; а ещё я слышал, что она говорит о них в настоящем времени… Ну, то есть, звучало это примерно так:

«Папа у меня хороший. Мама ласковая». Никаких «был» и «была», как будто это не они сгорели заживо.

Бабушка относилась к Алине, как к дочери, не жалела грошовой пенсии, покупая эти чёртовы лосины. Другого, кажется, ей и не нужно было.

В четыре часа, когда боль немного поутихла, в дверь постучались. Я сразу понял, кто это. Бабушка и отец никогда не просили разрешения войти.

— Паша… это я.

Глаза Алины округлились. Ненадолго, секунды две длилось её удивление, а потом она стала сама собой: ледяной скульптуркой, хрупкой и стройной.