Страница 46 из 72
Я знал, что, если Илька пристанет, от него никакими увертками не отделаешься. Да и самому мне давно хотелось облегчить душу. Попробовал я поделиться с братом Витей тем, что меня мучит уже давно, и тем, о чем я часто мечтаю, но тот даже не дослушал до конца. Как всегда, он только презрительно хмыкнул и сказал, что я еще мал и глуп.
- Хорошо, Илька, я расскажу, только ты побожись, что никому...
- Да божусь, божусь!.. Ни раку, ни маку, ни дяде Паше, ни тете Глаше, даже ершу - и тому не скажу. Говори, ну?
Я привстал и посмотрел по сторонам. По-прежнему не было видно ни души. Огромное красное солнце уже опустилось к краю поля и назойливо светило прямо в глаза. Илька тоже привстал и тоже огляделся. Убедившись, что нас никто подслушать не может, мы опять сели. Я тихо, но решительно сказал:
- Знай, я решил освободить Петра.
- Что-что? - уставился на меня Илька. - Кого освободить?
И я рассказал, как три года назад пришел к нам в чайную человек огромной силы и остался у нас работать половым, как мы подружились с ним, как мы скитались по Крыму, как выступали в цирке в Симферополе и как из-за меня там его арестовали и отправили на каторгу.
Илька слушал, будто я читал ему очередной выпуск "Похождений Ната Пинкертона", полуоткрыв рот и не спуская с меня удивленных глаз.
- Да ты все врешь! - крикнул он и хлопнул меня ладонью по плечу. - Я ж тебя знаю! Тебе б только сказки рассказывать. Ну признайся: наврал ведь, а?
- Нет, Илька, я даже не все тебе рассказал.
- И то правда, что ты был турецким барабанщиком?
- Правда. Да вот, хочешь, я тебе этот турецкий марш спою? - Я взял ручку и карандаш и забарабанил ими по Илькиной ноге, напевая: "Туру-рум, туру-рум, туру-туру-туру-рум".
То, что я так уверенно спел марш, Ильку сразу убедило. Он только спросил:
- А почему ты считаешь, что твой Петр попал на каторгу из-за тебя? Не ты ж его выдал.
- Конечно, из-за меня. Если б я к нему не пристал, он уехал бы в Турцию, жил бы там на свободе.
Илька немного подумал.
- Ну, в Турции тоже не мед. Ихний султан почище нашего Николая будет.
- А ты откуда знаешь? - недоверчиво спросил я.
Илька опять загадочно прищурился.
- Знаю. Я, брат, все знаю. Вот лучше скажи, как же ты думаешь его освободить.
- Как? Обыкновенно! - храбро ответил я. - Приеду, поубиваю стражников - и освобожу.
- Ну и дурак, - спокойно сказал Илька.
Я и сам понимал, что дурак, но все-таки спросил:
- Почему?
- Во-первых, ты знаешь, где она находится, эта каторга? Каторг, брат, много.
- Не знаю, - признался я.
- Во-вторых, есть у тебя деньги, чтоб доехать туда?
- Я - зайцем.
- Зайцем, брат, и за сто лет не доедешь. На каждой станции выбрасывать будут. В-четвертых...
- В-третьих, - поправил я.
- В-четвертых, - продолжал упрямо Илька, - куда тебе, заморышу, поубивать стражников! Я и то одним пальцем могу тебя перешибить, а стражник на тебя дунет - и ты свалишься.
Все это было правильно. Я растерянно молчал.
- То-то, - сказал Илька. - А в-третьих, надо быть гипнотизером.
- Что-о? Гипнотизером? - удивился я,
- Или индусским йогом.
- Да зачем же? - не понимал я.
- Зачем, зачем... Очень просто: приедешь, загипно* тизируешь стражников и прикажешь выпустить Петра, Они не только выпустят, а еще и колбасы, и сала, и буханку хлеба на дорогу дадут.
Я сначала опешил, а потом сказал:
- Сам ты дурак, Илька! Какой же я индус?
- А дурак, так незачем со мной и разговаривать, - обиделся он.
- Да я и не собираюсь больше говорить. Я даже жалею, что рассказал тебе про Петра. Я тебе про дело, а ты про йогов.
- Ну и не говори. Подумаешь, за язык его тянули!
Так, слово за слово, мы поссорились.
Я схватил книжки и ушел.
Я ГОТОВЛЮСЬ СТАТЬ ГИПНОТИЗЕРОМ
Мы по-прежнему жили в чайной-читальне общества трезвости, посредине базарной площади, в окружении бакалейных лавок, лотков со свежими судаками и рыбцами, возов с картошкой и капустой, сапожных, слесарных и лудильных будок. К базарному гомону мы давно привыкли и уже не замечали его. Как и раньше, никакой трезвости у нас не было: ходили к нам босяки, нищие, мелкие жулики - сплошь все пропойцы. Только дамыпатронессы, после того как Петр помазал грязной тряпкой купчиху Медведеву по лицу, стали реже к нам заглядывать. Да вот еще сильно поседела голова у отца.
Впрочем, он оставался таким же, каким был: все так же принимался за "верное" дело и все так же ничего, кроме убытка, из "верного" дела у него не получалось. Однажды осенью он закупил семь возов картошки и свалил ее в подвал под чайной. Для этого он даже настлал в подвале деревянный пол и побелил стены, что ему обошлось в копеечку. "Вот посмотришь, - говорил он маме, - весной я за нее вдвое дороже возьму. Будет детишкам на молочишко! Верное дело!". Вскоре картошка стала прорастать, из нее полезли белые прутья. Мы всей семьей спускались в подвал, чтобы ломать эту противную поросль. Но прутья все перли и перли из картошки, и к весне она вся сморщилась, будто испеклась в золе. Когда отец понес ее в цибарках на базар, никто не покупал.
Так она вся и сгнила. Той же весной отец затеял новое "верное" дело, но уже не в подвале, а на чердаке. Он нанял каменщиков и плотников, и те пробили в кирпичной стене дыру на чердак и пристроили к ней со двора деревянную лестницу с перилами.
Отец закупил две сотни свежих рыбцов, просолил их и развесил на чердаке.
"Вот и все, - сказал он, - пусть теперь сами доходят. Осенью, знаете, почем вяленые рыбцы? Им цены нет! Верное дело!" Может, так бы и было, но в рыбцах завелись черви, и рыба пошла на свалку.
А мне с Витькой достался чердак. Подвал нам не очень нравился: там сыро, пахнет гнилью. А на чердаке сухо, даже жарко, никто нас там не видит, делай что хочешь. Здорово! Из-за этого чердака Витька даже остался на второй год в классе. Да-да! Витька, который был умнее меня в сто раз, прекрасно играл в шахматы, самые трудные задачи по арифметике решал, как орехи щелкал, остался на второй год. А почему? Он забирался на чердак и там запоем читал "Две Дианы", "Королеву Марго", "Сорок пять" и разные другие романы Александра Дюма. Совсем забросил уроки. Ну и остался.