Шорохи и громы

Между тем во время всего этого священнодействия я следил за его руками, припухлыми и анемично белыми. Было трудно поверить, что они прикасались к лицу Ильича. И когда он двумя пальцами взялся за кончик моего носа, чтобы намылить надгубье, я даже слегка вздрогнул. Каждое прикосновение его рук было поистине моей встречей с Лениным. Правда, конспиративной. Горячий компресс только добавил блаженства. Наконец он снял салфетку, промокнул мне лицо, и все так же улыбаясь, сказал:

– Вот и все, молодой человек. Теперь никакой патруль вам не страшен. Если хотите знать, в этом кресле еще не сидел ни один красноармеец.

Я не остался в долгу:

– А я еще никогда не брился у парикмахера…

Он торопливо перебил меня:

– Ах, та-ак! – Он покосился на соседнее кресло. – Никогда не брились у парикмахера?

Именно это я и хотел сказать и ничуть не более. Я не собирался его выдавать.

– А кто же вас брил?

– Сам себя, безопасной бритвой.

– Ах да, конечно, я понимаю…

Много позже, когда я слушал рассказы о „встречах с Лениным“ от людей, которые видели его издалека, из толпы, я всегда вспоминал этого, наверное, единственного в стране человека, который скрывал, что он не только видел вождя, но и трогал его лицо, массировал, сжимал в руках, как, может быть, позволяли себе только Крупская или Инесса Арманд. Или другой брадобрей.

У нас с Лениным был один парикмахер?..

Права человека

Вклад мой в борьбу за права человека небольшой, но всё-таки…

Командир взвода лейтенант Карпов не переносил наших жалоб на невзгоды солдатского быта: – Вот погодите, неженки, – говорил он. – Попадете в окопы!.. – И дальше не знал, что сказать. По-моему, ему и самому в них не хотелось.

Дело было зимой. Каждое утро меня ожидала мучительная процедура. После зарядки, пробежки, нужно было идти в умывальник с ледяной водой и там, кое-как намылив кисточкой подбородок, скрести его лезвием „Нева“. От этого истязания кожа лица была в постоянном раздражении и порезах. В своих претензиях я дошел по команде до лейтенанта Карпова, и он ответил надменно-насмешливо, гордясь собою, как до него отвечали младший сержант и старшина: – А в окопы вам тоже горячую воду надо будет носить?

Тут случилась инспекторская проверка. В часть приехал начальник химических войск округа полковник Усков. Нрав у него был крутой, поступки решительные, вид молодецкий. Однажды, услышав, как за стенами учебного класса он распекает наше начальство, мы поглядели в окно, и нам открылась такая картина. Стоят три офицера во главе с нашим комбатом, а перед ними, слегка отвернувшись, но, не переставая кричать, полковник поливает газон сильной струей.

А „генерала“ ему все не присваивали. Солдаты говорили, что на кальсонах у него уже нашиты генеральские лампасы.

И я решил: будь что будет.

И вот проверяющий в сопровождении свиты медленно обходит наш строй. Останавливается возле меня, взгляд орлиный.

– Почему не побриты?

– От холодной воды раздражение, товарищ полковник.

– Пом по тылу! – гаркает он и движется дальше. – Почему у солдат нет горячей воды?

С тех пор каждое утро дежурные, обжигаясь и матерясь, разносили по умывальникам бачки с дымящимся кипятком.

Но на этом борьба за права человека для меня не закончилась. На одном из комсомольских бюро я сказал, что пора бы уже вынуть ложки из-за голенищ и сдать их в столовую, чтобы их там мыли.

– А в боевой обстановке, в окопах, кто вам будет мыть ложки? – насмешливо спросил наш лейтенант. У него было непоколебимое чувство юмора.

Все же через некоторое время ложки обобществили.

Вот такие, как я, постепенно и разрушили боеспособность Советской армии.

А про окопное житьё ветераны войны вспоминают всякое: кто сырость, кто вешние воды, кто снайперов. Но некоторые настаивают: главное – жить не давал острый запах мочи.

Певцы

Как-то в загородном рейсовом автобусе ехали люди со свадьбы и без конца пели. Ничего особенного, простейшая двухголосица. Но присоединились к ней из пассажиров два украшения: тетка-подголосок и треснутый, хриплый баспрофундо. В его немузыкальном голосе была какая-то бархатная нитка. И сразу обнаружился другой уровень пения.

Вдруг автобус застрял, все вышли, принялись выталкивать его из грязи. Ничего не выходило. Большинство пассажиров отчаялись и ушли пешком. А певцы остались с шофером. Выпили бутылку, съели по бутерброду и снова запели – нашли друг друга. Я тоже остался, хотя петь не умел, а только мычал в унисон. Так и пели, пока не пришла подмога.

Недоверчивый дядя

Когда уезжал в Череповец по делам, друг Геннадий дал мне письмо к двоюродному брату. „У них, – говорит, – свой дом, там и остановишься“. Поэтому я не стал хлопотать о гостинице, а с поезда ушел прямо в дела. К вечеру же направился по нужному адресу. Череповец в те времена был город пыльный и дымный, индустриально-социалистический, поэтому я обрадовался, когда автобус привез меня на окраину, где люди жили с огородами и садами.

Очередность реакции на мое появление была такой: сначала огромная свирепая овчарка выскочила из конуры и забилась в истерике, потом из сарайчика вышел парень и направился ко мне, а в заключение на крыльце дома появился невысокий мужчина, да так там и застыл. Парень взял письмо, распечатал и заулыбался. „– Пап, это от Генки! – сказал он ему. – Да ты проходи». Он прикрикнул на собаку, впустил меня во двор, и, на ходу читая письмо, повел к крыльцу. Мужчина как стоял, так и не двинулся, не отрывая от меня внимательного, тронутого неопределенной улыбкой взгляда. „– Как он живет хоть там? Мало пишет… – сказал парень, закончив чтение. – В Череповец не собирается?“ „Череповец“ он произносил с ударением на втором слоге, к чему я уже за день привык. „– Ну-ка дай“, – сказал мужчина и взял письмо. Я стал рассказывать, что братан его, как и прежде, играет в театральном оркестре, иногда выступает с концертами, как вдруг мужчина, все так же недоверчиво улыбаясь, сказал: „– Нет, это не Генкин почерк“. „– Да ладно, папа, что я Генкиного почерка не знаю!.. – запротестовал парень. – Пойдемте в дом“.

Все время ужина, пока мы сидели за столом и уговаривали принесенную мною бутылку, я чувствовал на себе испытующе-недоверчивые взгляды хозяина, который будто силился кого-то во мне узнать, но так и не мог с достоверностью уложить меня в памяти. Под конец он сказал: „– Нет, это не от Генки“. Встал и вышел из-за стола. И больше в остаток вечера я его не видел.

Мне было не по себе, я подумывал о том, чтобы попрощаться, но парень, державшийся по прежнему дружелюбно и перешедший почему-то на „вы“, принялся устраивать меня на ночь. „– Вы на него не обращайте внимания, он у нас мнительный. Служба у него была такая“. „– Какая?“ – спросил я. „– А лагерем командовал. Всё ждет, что кто-то к нему придет“. И когда я уже лежал в темноте, просунул голову в дверь. „– Если ночью понадобиться, во двор не выходите, собака спущена. Я тут ведро поставил. Сам-то в баню ушел ночевать! – хохотнул он. – Ну, батя дает!..“

Вот такая у них жизнь, думал я, засыпая. Скверная. Ну, и слава Богу.

Едва только в доме зашевелились, я встал и, ссылаясь на дела, спешно собрался. Парень смущенно проводил меня до калитки. „– Братану привет передайте“.

„– Дядя Петя-то?.. – усмехнулся Геннадий. – Да-а, этот с тараканами… Забыл тебя предупредить“.

Коля-герой

Ну и времечко было – военные сборы 1960 года! И мы молодые, и ветераны прошедшей войны еще молоды! Вот Коля Хитров, ему нет и сорока, а он Герой Советского Союза, пожалуй, единственный в химических войсках. А потому портрет с рассказом о его подвиге вошел во все учебники, которые изучают в училищах и в академии химзащиты. А поскольку по этим учебникам науку побеждать осваивают армии Варшавского договора, то Колю нашего в лицо знает, считай, вся Европа. Когда-то, вооруженный легким ранцевым огнеметом, он подполз к фашистскому доту и выпустил огненную струю прямо в амбразуру. А предельная дальность ее полета всего 25 метров. Я тоже служил срочную службу с этим ужасным оружием, но подвигов, разумеется, не совершал. Коля добродушный, компанейский, немногословный. На дружеское общение под выпивон денег не жалеет и все принимают это как должное – все же Герой. На всякий вопрос он отвечает согласно: „А как же!“