Шорохи и громы

Сейчас дом восстановлен, но пока лишь снаружи. Внутри вот уже четверть века продолжаются реставрационные работы. Мебель Набоковых, собранная по домам, покуда заперта в одном помещении. Там теперь располагается Государственный историко-литературный и мемориальный музей. Набокову посвящена лишь одна комната. В других помещениях – история села Рождествено, быт дворянской усадьбы, жизнь крестьян.

На даче мы бывали редко. Прекрасную Оредеж и ее берега я старался не пускать в сердце, чтобы не привыкать. Полюбил я их позже, как обетованную землю Набокова, с наслаждением узнавая по его описаниям знакомые мне места, всю их топографию.

Грузия цвета хаки

Осенний Тбилиси достался мне по обыкновенной военкоматской повестке, которые мы, резервисты, так не любим, поскольку они означают казарму или летние лагеря, выцветшие «хабэ», воинский распорядок и ритуалы, а в целом – потерю времени и своего основного дела. Здесь всё было наоборот: можно было жить в гостинице, писать, сколько душе угодно, носить джинсы и рубашки с короткими рукавами и никому не отдавать честь. Эту прелестную форму «военных сборов» добыл писательский союз в Министерстве обороны для своих военнообязанных, и когда меня спросили, в какой военной газете я хочу послужить и в какое время, я принял это за шутку и так же шутя ответил: «– Канэшно, в Грузии! В августе или сентябре».

Но военные шутить не любят, и вот я с воинским предписанием в редакции газеты Закавказского военного округа, за рабочим столом «отдела культуры», за которым, как сказали мне с гордостью в первый же день, недавно трудился в таком же качестве Евтушенко.

В редакционном газике едем по крутым булыжным улицам, спускаемся вниз. Два офицера из газеты доверительно показывают городские достопримечательности: вот гарнизонная комендатура… там военторг… вот здесь мы наше «Ленинское знамя» печатаем… а тут бывает разливное пиво…

Я вздыхаю.

– А может, подъедем к Метехскому замку?.. Ненадолго…

Они переглядываются

– Вообще-то мы в форме…

Все-таки подъезжаем. Офицеры чувствуют себя неуютно на этом сугубо «гражданском» объекте, тем более что по каменным плитам навстречу нам движется фигура в черной рясе. Бледнолицый юноша со смоляной бородой и живыми умными глазами приветливо обращается к нам:

– Здравствуйте, товарищи офицеры! Милости прошу в Божью обитель, приобщиться к нашим православным святыням. А если вам нужен священник, то я за ним схожу.

Офицеры хмурятся.

– Да нет, у нас тут гость из Ленинграда…

Глаза юноши искрятся весельем.

– О, из Ленинграда!.. – И, оглядев меня, снова обращается к офицерам. – Скажите, а как идет служба у полковника Диденко? Он еще не стал генералом?

– Нет, не стал, – отвечает старший по званию. – А вы его знаете?

– Знаю. Передайте ему привет.

– А как сказать, от кого?

– От рядового Мамулашвили. – Глаза его сияют весельем. – Скажите, я за него молюсь.

– А военная гостиница – там, – сказали мне мои сопровождающие с облегчением, когда я сказал, что хочу пройтись.

В военную гостиницу надо было идти вдоль берега Куры, через легендарный Майдан, кривыми и тесными улицами мимо облупленных двухэтажных домов с резными деревянными галереями, заселенных шумной, многодетной и пахнущей затхлостью нищетой. Мимо всех этих лавок, пекарен, духанов, мастерских, цирюлен с их характерными запахами и звуками, когда кажется, что время движется вспять, и ты оказался в дореволюционном Тифлисе.

Другой же берег Куры состоял из сплошной отвесной скалы с какими-то резными террасами, таинственными окошками, нависшими над водой, и воскрешал в памяти иной вариант тифлисской легенды – романтизм и аффектированное достоинство. Казалось, там живут – в ореоле чести – люди в черных черкесках с газырями и кинжалами на боку и волоокие красавицы в длинных платьях, недоступные, как эта скала.

Мираж исчезал бесследно, едва ты входил узкими вратами на территорию окружной гостиницы, живущей по строго означенному воинскому регламенту, вывешенному в вестибюле. В последние дни лета её лихорадило. Юные лейтенанты, приехавшие поездами и прилетевшие самолетами, требовали отдельных номеров. А позади них возле новых тугих чемоданов, скромно и тихо стояли их юные жены – вчерашние студентки, медсёстры, учительницы. Посовещавшись, они соглашались устраиваться врозь.

Гостиница изнемогала, как и весь город, от августовского душного зноя, и, чтобы сбить его, офицеры, обнаженные по пояс, поливали раскаленный асфальт внутреннего дворика водой из шланга. Вечером в тренировочных брюках и майках, потные и распаренные, они рассаживались в тесной комнате перед телевизором. В эти дни шла премьера «Семнадцати мгновений весны», и в мой номер доносилась музыка Таривердиева. Под нее хорошо было заняться своим делом.

Пир

Стол наш уставлен тарелками с маринованными овощами, жареными баклажанами, фасолью в ореховом соусе, овечьим сыром, лавашом, зеленью. Всё пряно благоухает, радует глаз сочетанием цветов и оттенков, возбуждает жажду, которую мы тут же утоляем легким холодным вином. Из десятка бутылок мы пока выпили две. А черноусый расторопный официант зачем-то подносит другие тарелки с дымящимися ароматными кушаньями. Не успеешь попробовать – он тащит следующую, и первую не убирает, а ставит очередное блюдо прямо на нее. А через пять минут (или мне кажется?) снова что-то несет и наращивает пирамиду тарелок. Теперь даже не надо наклоняться к столу – душистая бастурма сама лезет в рот. А внизу-то, ах ты, господи, сколько погубленного добра – сациви, купаты… Это я по своей ленинградской привычке, вместо того чтобы есть, пью и болтаю, не торопясь с закуской, чтобы подольше хватило.

– Куда он спешит? – говорю своему сотрапезнику.

– Ты хочешь еще сациви? Я скажу…

Я думал, он шутит, а официант, мерзавец, уже у стола, с трудом отогнал. Еды и так на целый взвод, а за столом нас всего двое. С хозяином стола мы едва знакомы, это писатель Гурам Панджикидзе, автор нашумевшего романа «Камень чистой воды», напечатанного в «Дружбе народов». Я всего-то позвонил накануне, передал привет от писателя, с которым он учился на Высших литературных курсах, а он приехал за мной в гостиницу на своей «Волге» и повез вдоль Куры, вверх по течению, в Боржомское ущелье. Романа я не читал, но он уже был мне надписан и дожидался в машине.

Объевшиеся и пьяные, в кромешной тьме, разрываемой лишь иногда блуждающими лучами автомобилей, мы как-то выбирались из прохладного ущелья Боржоми. Я вообще не понимаю, как Гурам вел машину, минуя встречные, вписываясь в повороты и даже кого-то обгоняя. Самое интересное, что по пути мы еще где-то останавливались и «добавляли». Я даже не врубался – чего к чему. Смутно помню пирамиду тарелок, батарею бутылок… Или это за первым столом?.. Нет, за вторым тоже. А закончили вечер мы у Гурама дома, где жена его, приветливая и счастливая от нашего появления, приготовила нам крепкий кофе с ликером. Потом еще он отвозил меня в гостиницу… о, боже!..

Едва протрезвев на другое утро, я принялся за роман. Смелость его заключалась в том, что он гневно возвещал о богатстве неправедном, о «цеховиках» и «теневиках» республики. Им бросил вызов скромный интеллигент, тот самый «камень чистой воды», тихий герой-нестяжатель. Он был одновременно человеком совестливым и широким, любил посидеть в кафе и пить коньяк, угощая друзей. Гнев его был столь же яростный, сколь и справедливый: он ненавидел такие порядки, когда одни могут угощать друзей, а другие не могут.

А кто это любит?

Палата

Как-то весной в Волхове во время командировки свалился с жестоким радикулитом. Увезли из гостиницы в местную больницу.

Палата на пятерых. На меня нацелены жерла ночных посудин.

Обсуждают проблемы: много ли бегемот губит посевов, куда идет мясо кита, за что сослали Меньшикова. Рассказывают друг другу фокусы.