Страница 6 из 7
В заключительной части («Взлет Икара, или „Митьки“ и современность») я возвращаюсь к обсуждению, теперь уже более подробному, критики «Митьками» внутригрупповой однородности, начатому в главе 2 и продолженному в рассказе о многогранной творческой продукции Виктора Тихомирова. Характерная для группы пестрота источников вдохновения (диссидентских и ортодоксально советских, русских православных и еврейских, наивно-фольклорных и принадлежащих к абсурдистскому течению высокого модернизма) свидетельствует о неприятии представления об идеальной группе как о такой, все члены которой одинаковы. «Митьковская» дискурсивная модель гораздо важнее соответствующего «бренда». Группа ясно сознает опасность превращения в харáктерных актеров в действе, которое Валерия Новодворская назвала путинскими «комедиями национального примирения»27; Дмитрий Шагин открыто поддержал панк-группу «Pussy Riot».
Представляется, что произведения «Митьков», созданные в период расцвета движения (середина 1980-х – середина 1990-х годов), предвосхитили противоречивое положение художника в стране, которая вступила на путь консюмеризма и вместе с тем идеологизации, выражающейся в непрестанных апелляциях к национальной славе и гордости. В «митьковском» творчестве тех лет обыгрывался образ парадоксальной утопии, пацифистской в вопросах поведения и квазимилитаристской с точки зрения одежды и пародийных ритуалов. Многие авторы указывают на принципиальный эстетический разрыв между московскими и ленинградскими/петербургскими художественными течениями. Эндрю Соломон выразил эту точку зрения в емком пассаже:
Никто в Ленинграде не интересовался ни концептуализмом, ни перформансами, ни инсталляциями и арт-объектами. Ленинградские художники занимались живописью, и, хотя они всегда заботились о смысле, они в равной мере заботились о красоте. Представители этого раннего ленинградского авангарда верили в идею шедевра, в уникальность художественного произведения, в природу, в жизнь, в природную правду. Хотя по своему характеру эти художники несколько напоминали лианозовцев, они были более серьезными, более искренними в своих поисках утопии – совершенного произведения искусства28.
Несмотря на убедительность этой характеристики московского и ленинградского/петербургского арт-миров как антиподов, представляется возможным утверждать, что интерес «Митьков» к перформативным арт-объектам как узловым точкам на пути самопознания во многом сближает их с московскими концептуалистами – ввиду общности целей. В интервью 2013 года Андрей Монастырский рассказал автору этих строк о зарождении своего интереса к акционным объектам в проникнутую ощущением герметизма брежневскую эпоху, когда каждый человек являл собой как бы отдельный обнесенный стеной город, космос невыражаемых чувств и невысказываемых мыслей29. Хотя концептуалистский акционный объект предлагает возможность размыкания замкнутого «я» (личности в закрытом обществе), он, как и групповые акции «Митьков», имеет мало отношения к более крупным формам художественного вмешательства в действительность. Но вместе с тем и творчество «Митьков», и работы московских концептуалистов прямо-таки кричат о жажде человеческого общения! Обе группы подчеркивают способность акторов, разобщенных в обширном пустом пространстве, к участию в хеппенинге. В недавно опубликованных мемуарах Виктор Пивоваров рассказывает о своих отношениях с московскими концептуалистами, научившими его «новому пониманию картины» как чего-то «разомкнутого». Картина, пишет Пивоваров, обретает смысл лишь постольку, поскольку вступает в диалог со зрителем и другими художниками. Согласно этой точке зрения, рамы лишь отделяют, отрезают картину от остального мира30. В романе Виктора Тихомирова «Евгений Телегин и другие» (2017) описывается бурная, полная определяемых «коллективным поведением» событий жизнь молодых деятелей ленинградского андеграунда конца 1970-х годов. Роман этот – высказанный спустя почти два века после пушкинского «Евгения Онегина» свежий взгляд на неудовлетворенную привилегированную прослойку – воссоздает эпоху пьянящих экспериментов и ярких чувств, предлагая выход из ситуации социальной аномии, недоступный пушкинскому герою, чье сердце в итоге оказалось разбито. В романе Тихомирова джем-сейшены и неофициальные выставки живописи соревнуются за внимание в пределах одного и того же «арт-пространства», а молодым людям удается, преодолев сильную разобщенность и отчужденность, наладить между собой коммуникативные связи, отражающие стилистический эклектизм окружающих картин и музыки31. Сопоставляя два в остальном очень разных движения, «Митьков» и московских концептуалистов, мы начинаем понимать, каким образом арт-объект трансформируется в событие или даже в коллективное действие.
Виктор Тихомиров, Владимир Шинкарев в «Конце митьков», художница Ирина Васильева и тандем «О & А Флоренские» стремятся сохранить и расширить «митьковское» наследие, дополнив его теорией артефакта как катализатора «жажды повторения» (если воспользоваться выражением Милана Кундеры), на первый взгляд противоположной идеям прогресса и просвещения. Обсуждая в одной из своих ранних работ отношения симбиоза между постмодернизмом и обществом потребления, Фредрик Джеймисон указал на значительный потенциал углубления рефлексии, присущий постмодернизму с его обращением к пастишу как мощному усилителю читательских и зрительских ожиданий и общей ностальгии32. Однако у «Митьков» жажда повторения прошлого оборачивается еще и желанием заново его пережить, а значит, потенциально пересмотреть. По мнению петербургского искусствоведа Екатерины Климовой, воспринятые Ириной Васильевой «„митьковские“ идеи» повлияли на графический язык художницы, который сочетает в себе «первобытно-низовую эстетику лубка и примитива» с лаконичностью и гротесковой монументальностью, акцентируя внимание на «страшной и прекрасной обыденности»33. Делая ставку на зрительский интерес к обыденному, ничем не примечательному материальному объекту как к своеобразному порталу, парадоксальным образом позволяющему нам увидеть в самих себе агентов социальных изменений, Шинкарев-теоретик приближается в эстетическом отношении к преднамеренно неопределенному эмпиризму московских концептуалистов вообще и Монастырского в частности.
В противоречивой полемической книге Шинкарева «Конец митьков» утверждается, что «Митьки» начинались как движение, имевшее номинального главу, однако (что подчеркивалось) лишенное лидера. В ряде документов, вошедших в «Поездки за город», Монастырский и другие участники «Коллективных действий» отмечают, что ритуализованная, тщательно срежиссированная деятельность их группы словно бы исключала интимную доверительность, отводя публике роль изумленных наблюдателей34. Нечто подобное высказывает в своем пародийном сатирическом памфлете «Митьковские пляски» (2005) и Владимир Шинкарев. Это «краткое руководство для хореографических кружков художественной самодеятельности» отсылает к творчеству Дмитрия Пригова и подражает шутливой педагогической манере «Коллективных действий». Шинкарев отмечает, что «митьковские» «хеппенинги» 1980-х годов нередко представляли собой тщательно инсценированные пародии на самих «Митьков», на других художников и на сам «принцип конкуренции»35.
И московские концептуалисты, и «Митьки» широко используют материал, псевдодокументальность которого очевидна, с целью подчеркнуть сложность запечатления жизни вне ее непосредственной среды. Члены обеих групп составляли глоссарии группового сленга, призванные ограждать художников от осуждения извне и фиксировать основы их мировоззрения. Однако в обоих случаях читатель этих филологических компиляций быстро понимает, что описанный «язык» представляет собой, в сущности, фикцию, а сам словарь – не что иное, как стеб, то есть провокационное искажение привычных коммуникативных моделей и выворачивание наизнанку общепринятых представлений. По большей части вокабуляр из шинкаревских «Комментариев к митьковскому толковому букварю» (включенных в «Материалы к истории движения митьков» – написанное в 1991 году обширное приложение к «Митькам») носит нарочито вычурный характер; например, вымышленное слово «искусствоведушко» означает «искусствовед, обслуживающий митьков»36. Кроме того, большинство слов не являются чисто «митьковскими»: любой носитель языка безошибочно узнает в них ленинградский студенческий сленг или знакомый по блатным песням воровской жаргон.
27
Цит. по: Чиверс С.Дж. Идеи Ленина мертвы, и теперь Россия обдумывает, что делать с его телом // https://inosmi.ru/inrussia/20051005/222757.html (дата обращения: 29.08.2019).
28
Соломон Э. The Irony Tower. Советские художники во времена гласности / Пер. с англ. И. Колесниченко. М.: Ad Marginem, 2013. С. 219.
29
www.youtube.com/watch?v=-tkQgTgTmDM (дата обращения: 29.08.2019).
30
Пивоваров В. Влюбленный агент. 2-е изд. М.: ArtGuide Editions, 2016. С. 61–62.
31
Тихомиров В. Евгений Телегин и другие. СПб.: Красный матрос, 2017. С. 266–267.
32
Джеймисон Ф. Постмодернизм и общество потребления / Пер. с англ. // Логос. 2000. № 4. С. 63–77 (http://www.ruthenia.ru/logos/number/2000_4/10.htm (дата обращения: 29.08.2019)).
33
Биография художницы на сайте «Культпроект» (http://kultproekt.ru/hudojniki/99105062015103613668/ (дата обращения: 29.08.2019)).
34
«В акциях, где использован элемент „лежание в яме“ в его конкретном виде, для зрителей так до конца и не ясно, есть ли на пустом поле „исчезнувший“ участник или его там нет» // www.conceptualism-moscow.org/files/7tom.pdf (дата обращения: 29.08.2019).
35
Шинкарев В. Митьковские пляски. СПб.: Красный матрос, 2005. С. 24.
36
Шинкарев В. Максим и Федор. Папуас из Гондураса. Домашний еж. Митьки. СПб.: Новый Геликон, 1996. С. 289.