Бантик, или Такая женщина

Годовщина прошла как никогда шумно. И раздражающе для Наташи. Она всегда в этот день ездила на кладбище одна, это был только её день и ничей другой. Наташа жаловалась, плакала, сидела в забытьи, просила, умоляла, в этот день она была одна, без жалостливых взглядов родственников, перехватывающих малейший намёк на слезы, пытающихся сразу отвлечь разговорами. Даже Пашкина мама, уже немолодая, но полная сил женщина, тряслась на Туськой, словно от слезинки, пророненной в годовщину смерти мужа, мир пойдёт прахом. Это был её день. Самый важный. Самый нужный.

Но, приехав, она застала многочисленную родню мужа, все-таки пять лет — дата. Они вспоминали, поддерживали, жалели, особо говорливые грозились найти мужика не хуже Пашки, отчего внутри женщины всё переворачивалось, разве можно так? Тут? В этот день? Он же слышит! Слышит и ничего не может сделать! Удержавшись от слез, она выдержала эту пытку, шепнув серому камню: «Золотой мой, я на следующей неделе приеду, мы поговорим, обязательно», — и, едва владея собой, на ватных ногах зашла в подъезд.

Где стоял Миша. Женщина не могла показать ему своего отчаяния, своей боли, которая, как динамо-машина, крутилась внутри грудной клетки, разрывая голову вспышками памяти и воплями внутренней сирены. Она просто захлопнула перед парнем дверь. Молча.

На даче у Лёхи, где он, как всегда, одарил крестников дорогими подарками, сунув им в карманы джинсов по приличной купюре, было много алкоголя, стол ломился от яств, и в какой-то момент неспешная беседа из тихих воспоминаний превратилась в громкие, разухабистые. Наташе уже стало казаться, что она на свадьбе. Захотелось бросить всё. Уехать. Остаться одной. Выплакать своё горе. Выкричать его, наконец. Вырвать желчью. Прямо на белую скатерть.

Она пила всё, что попадалось под руку. Много, не закусывая. Надеясь в пьяном забытьи не устроить представление «рыдающий Тусик, требующий утешения». Женщина прекрасно знала, понимала, что её, растерянную, слабую, никчёмную, ой как тяжело видеть друзьям Пашки. Знала, как терялись мужчины, когда по её щекам беззвучно текли слезы, и, не желая ставить их в неловкое положение, сдерживала себя.

Как тогда. С самого начала, когда Пашка не вернулся с этой рыбалки, его нового увлечения, Наташа знала, что случилось. Просто знала, и ей хотелось забиться в дальний угол квартиры и выть там белугой, содрать с себя кожу и никого не видеть. Но дом был полон переживающих и верящих, и она делала вид, что верит. Верит, когда сначала нашли машину, потом, через день, лодку, а ещё через день в квартире раздалась звенящая тишина — острая, как лезвие, медленно, слой за слоем снимающая кожу.

Тогда Толик, мастер спорта по греко-римской борьбе, словно невзначай подошёл к Наташе сзади. Лёха встал перед лицом и тихо сказал: «Всё». Шесть пар глаз уставились на Наташу, ловя каждый её вдох, пока она не закричала и не оказалась в руках Толика, против которого не было сил сопротивляться, но она брыкалась, кусалась и требовала, чтобы её сейчас же отпустили к Пашке. Что он не может просто взять и умереть, когда у них машина стиральная на ладан дышит и дети маленькие. Потом мелькнул белый халат, и она стала падать в темноту.

Ей говорили: «Держись», — она держалась. «У тебя дети, надо», — и она не пугала детей слезами, не плакала, не устраивала сцен, собрала все возможные силы в тщедушном теле и держалась.