Страница 1 из 2
Иоанн Шенка
Ростки безумия
Проснувшись вечером на протертом диване, я скомкал одеяло, откинул его ногами к мягкому подлокотнику и, полежав с открытыми глазами еще пару минут, медленно потянулся. Вставать особо не хотелось, но отсутствовавший от безделья режим, в том числе и всякий распорядок дня, часто подвергал меня воздействию легких недугов, а неподвижный образ жизни влиял тем, что делал организм вялым, тело – неуклюжим, да и мозг в таком печальном положении отказывался принимать информацию более сложную, чем желтые газеты и политические заметки, которые и читать-то было стыдно.
На подоконнике: засохшие, сгрудившиеся тела мух и мотыльков. Как попадали они с той стороны стекла? – загадка не для простого обывателя, ведь все окно перетянуто москитной сеткой. Живые, или если выразиться чуть точнее, полумертвые насекомые двигались неестественно и не по собственной воле сонно. «Безработные – вот чем мы с ними похожи!» – прокручивал я в голове совершенно бестолковые мысли. Поужинав, наскоро плеснул себе воды с лимонным соком и медлительными движениями сел за стол. Каждый вечер я отбирал какое-то количество газет, какое-то количество журналов, хотя все они были перечитаны не по одному разу. Новые же достать было трудно – почти все они стоили денег и оформлялись годовыми подписками. Книги, к счастью, прочитаны не все, но я уже к настоящему моменту понял, что если буду читать только книги – самое интересное из всего домашнего бытия, – на будущее не останется ровным счетом ничего толкового.
Нехотя, лишь, наверное, по привычке разгребая кучку бумаг, я то и дело отвлекался на тюль, вздымавшийся от ветра, и, обратив в очередной раз взгляд в сторону окна, увидел, как к крыльцу моего дома спешит почтальон. Желая ускорить процедуру получения писем, я накинул халат и вышел на крыльцо.
«Доброго вечера!» – приветствовал я закованного в синий «мундир» почтальона. В ответ писемщик лишь тяжело наклонил голову и шмыгнул носом, после чего я принял у него плотный пакет внушительного объема и оказался в растерянности, так как с привычкой давно уже получаю лишь пару писем в квартал, счета на оплату и рекламу в почтовый ящик. Я подождал, пока почтальон выйдет за калитку и, хотя он был полноват, он понесся по тропинке такими быстрыми, широкими шагами, словно вообразил, что я запираю в подвале всякого, кто приблизится к моему дому.
Чтобы не томить себя пустым ожиданием я вернулся в дом и положил пакет на край стола – крепкого, старого, но даже спустя столетие пахнущего елью. Медлить было незачем, и я вскрыл пакет с незнакомыми марками. Внутри были плотно скреплены резинкой письмо и толстая тетрадь в коричневой обложке с надписью «Ежедневник». Я пришел к выводу, что правильнее будет сперва прочесть письмо, а до книжки пока не дотрагиваться. Известно, какого рода материалы могут ждать тебя, если ты, что хуже всего, не способен представить и капли тревоги, иногда удерживающейся внутри. Вскрыв конверт, я вынул оттуда чистый лист бумаги, распрямил его на плоской поверхности стола и приступил к чтению.
«Дорогой, пишет твой брат Федор. Прости, что пришлось тревожить тебя, но события, которые происходят со мной, требуют немедленного разбирательства. Пишу в спешке, боюсь рассказывать об этом полиции, с иными людьми не общаюсь уже очень долгое время – кругом все суют нос не в свои дела. Думаю, у тебя могут возникнуть предположения о помешательстве, ведь эти события и вправду кажутся надуманными, но прошу тебя – отнесись осторожно ко всему изложенному».
На этом моменте всякая растерянность прекратилась и лишь некая тревожная тяжесть села на меня. Я продолжал читать.
«То, что ты прочтешь далее, нельзя привлекать к этому делу никаких, повторяю – НИКАКИХ посторонних, так как это однажды чуть не стоило мне жизни. Возможно, ты подумаешь, что я сошел с ума, но это не так, поверь, хотя я и сам уже не знаю, чему верить. Что есть реальность, а что – больное воображение. Запомни, ни при каких обстоятельствах не предавай огласке записанное мной, но прошу тебя как можно скорее изучить все и приехать, живу я сейчас там же, из дома почти не выхожу. Вся информация, наблюдения, которые я собираю, не знаю точно – сколько дней и месяцев, находятся в моем ежедневнике; высылаю тебе все. Прошу – не беспокойся, твоему состоянию это не повредит. Я надеюсь на тебя, потому как мы всегда были очень близки. Приезжай быстрее! Со страхом осознаю, что в той тревоге, в том нелепом ужасе, в котором я сейчас пребываю, и безумии, которое держит меня каждую секунду, я долго находиться не смогу. Когда приедешь, прошу тебя постучать в дверь три раза, а потом еще два – спустя пять секунд. Так я пойму… А в прочем ты узнаешь, до встречи!»
Закончив чтение письма, я еще минут десять сидел неподвижно, в глазах моих являлись различные образы. Неожиданность такой новости погрузила меня в состояние безэмоционального рассуждения. Я отрицал, что такое могло произойти с моим братом, но понимал – врать он не будет. Федор был журналистом по профессии и видел немало. Я знал его слишком хорошо, и на него это было совсем не похоже. Хотя, как и многие другие члены семьи, мы с ним не часто общались. По телефону, переписке – пару раз в год, этого хватало, чтобы узнать о его здоровье, положении в обществе и на работе. Вероятно, отчасти это и ослабляло нашу семейную связь, но ни на крупицу не делало нас чужими. Что я осознал в минуты прочтения письма, сопоставив время: более полугода назад наше общение прекратилось, а после пары попыток, беспокоить звонками я более не хотел, отправленные же письма, должно быть, не дошли – так и утонули с течением времени в почтовых разносках.
Я по привычке посмотрел в окно. Дождь моросил и с листьев падали капли, самые мелкие из которых цеплялись за паутину. «Чертова погода и дрянное, совершенно теперь дрянное состояние!» – заворчал я, и с мыслями, сопровождаемыми растерянностью и тревогой, пошел и запер входную дверь, проговаривая: «Все-таки уже вечер». После чего и форточку решил закрыть.
Ежедневник, который я достал из почтового пакета, пах колбасой, этот запах смешивался с запахом старой бумаги и чернил, что создавало свой коктейль, можно назвать его «Писарь». В том, что брат мой решил обратиться именно ко мне, странностей нет. Я единственный человек – и это очень греет душу, хоть и возлагает ответственность, – которому он доверит свою жизнь. Впрочем, когда-то у него была женщина, которая берегла и хранила семью, но это было давно, точного времени уже не скажешь. Все случается неожиданно и, хватаясь позже за ручку комнаты, в которой уже никто не живет, полагаешься на собственные привычки и от этого еще хуже себя чувствуешь.
Я чуть притушил свет, от небольшого расстройства мне захотелось есть, и я употребил лежавший с обеда огурец и кусок хлеба. Приступать к чтению ознакомившись предварительно с его не красочным содержанием, а по предчувствию болезненно-темным, беспокойным, было трудно. Хотелось как можно скорее разобраться в ситуации, и разобраться даже без всяческих трат времени, изучения записей, но представить и тем более понять, о чем мог писать брат, и что могло разъедать его изнутри, вряд ли получится. Погружение в материал – в таких вещах опасение обычно вызывает ожидание и трепет перед неизвестным, как очевидно: morsque minus poena quam mora mortis habet – не позволит в полной мере понять истинного страдания человека, написавшего их. Мне уже сейчас хотелось собрать вещи и ехать к брату, возможно, он просто находится в том состоянии, в котором не может осознать необходимость незамедлительной помощи. В любом случае Федор не нашел иного выхода, и странно то, почему он так настаивает на отказе в предании гласности. Но это, скорее всего, были уже догадки, ведь с тем, что записано в книжице, я еще незнаком.
Поймав себя за покусыванием кожи и ногтя большого пальца, я тут же отбросил руку на стол и вследствие этого усомнился в каком-либо контроле над своим организмом, хотя тут можно было списать все на старые привычки, от коих с трудом удается избавиться до момента, когда замечаешь неосознанное их повторение, но избавиться навсегда в полной мере невозможно. Я надел очки для чтения, направил лампу правильной стороной, исключая перенапряжение глаз, открыл переплет ежедневника. Читая первые записи на форзаце, в которых указывалось, что ежедневник куплен два года назад и подарен неким сотрудником газеты Ласточкиным П. В., коллегой и товарищем Федора, я обнаружил содранный в углу, вероятно, ногтями участок бумаги. Скорее всего, там был указан номер издания или что-то в этом роде. Перевернув лист, просмотрел пару страниц вперед: почерк был достаточно аккуратным, но постепенно сменялся к концу записей на торопливо-прерывистый. Я убедился, что записи стабильно держатся одна за другой, отделяясь абзацами, и вернулся на первую страницу, дабы, наконец, погрузиться в беспокойство мысли и изучение чего-то такого – я думал об этом каждую секунду с момента прочтения письма, – что могло поместить моего брата в состояние дурного сна.