Страница 6 из 19
“Вооо”, – уже тихо и как-то жалостно проблеял Очокочи и обернулся ко мне. Его очи вновь показались мне красивыми и по-особому печальными.
“Ты что-то хочешь мне сказать?” – я немного потянулся к нему, но его рога опять уперлись в меня, и я остановился.
“Воо”, – выдавило из себя чудовище и из его прекрасных глаз, как дождь, брызнули слезы.
И тут я вспомнил второй куплет колыбельной Зазыной матери: “Очо, Очо, Очокочи! Ткаши-мапу любит очень. А она его не любит. А она его погубит”. Богиня Ткаши-мапа, по рассказам мамы Зазы, была повелительницей лесов и диких животных. Она жила на скалах и бесстыдно совращала охотников, наслаждаясь их плотью. Слишком болтливых из них превращала в черные камни-булыжники, а на их семьи насылала страшные беды. Зазына мать говорила, что Ткаши-мапа всю жизнь искала своего охотника, когда-то раз и навсегда поселившего в ее сердце огонь любви. У Ткаши-мапа были волнистые белые длинные волосы и темно-серые, как море глаза. И в тот момент я увидел отражение этой богини в глазах Очокочи.
“Чем я могу помочь, если ты сам не добился ее любви? Чем, Очокочи???”
Очокочи, как контуженный, смотрел в мои глаза и молчал. В их отраженье Ткаши-мапа вздыхала не по нему.
“Что поделать, зверь, увы, ты не ее охотник!” – взмолился я.
“Во” – только и ответил мне Очокочи и закрыл мне глаза своей мохнатой лапой.
Понедельник, 16 ноября, 2015
Мать. Пиросмани. Волна
„Кто в себе не носит хаоса,
тот никогда не породит звезды.“
Фридрих Ницше
– Я бы никогда не смог сделать больно моей матери, – Заза откинул темные волосы со лба и выпрямился в спине. – Да и ты, уверен, не смог бы.
– Сиди спокойно. Я не собираюсь рисовать тебя весь вечер.
Я поменял простой карандаш на более острый и принялся за Зазыно лицо. Выраженные скулы, прищуренные глаза, упрямое и немного самодовольное выражение лица.
– И я не говорю это, потому что обе наши матери мертвы. Типа о покойницах не говорят плохо. Я могу сказать о маме плохое. Ну как плохое… Иногда мне казалось, что у нее было биполярное расстройство. Но она это всегда настойчиво отрицала, запивая отрицание кучей таблеток.
Я молчал, тщательно выводя на бумаге Зазыны ноздри.
– Она могла днями не выходить из комнаты, часто быть в подавленном состоянии. У нее были постоянные перепады настроения. То она пела, то хохотала, то рыдала, то спала мертвецким сном. И все это могло с ней случиться за каких-то полчаса. Но я не донимал ее, потому что боялся, что, если это подтвердиться диагнозом, я не успокоюсь, пока не сделаю себе все генетические анализы. Кажется, биполярка передается по генам.
– Кажется…
Я рисовал друга впервые. Заза уговаривал меня сделать это, наверное, целый год. Я посмотрел на двойника Зазы на бумаге. Оригинал показался мне задумчивее, чем копия.
– Кажется любые генетические заболевания могут передаваться на генетическом уровне, – я постарался вывести Зазу из темных мыслей. Но он как-будто слышал и не слышал меня. Он смотрел в какую точку, сквозь меня, сквозь мою комнату, сквозь дом, весь город.
– Однажды она рассказала мне, что как-то в детстве они избила нас с сестрой. – Прервал молчание Заза. – Нам было где-то около двух-трех лет. Мы отказывались есть, спать, одним словом сильно действовали ей на нервы. А мама была сильно уставшей, невыспавшейся. И она побила нас. По губам, рукам, головам. Я ничего, обошлось, а у Руски на утро появились на лице и теле синяки. Мама тогда очень испугалась, что отец узнает и поколотит ее. Рассказывала, что дрожала, как осиновый лист. Хотя, насколько помню, папа не отличался таким нравом, никогда не поднимал руки, ни на нас, ни на нее. Но она все равно солгала, что Русудан упала с лестницы. Не знаю, зачем она мне это рассказала потом. Наверное, за тот поступок ее всю жизнь изводило чувство вины. Но я даже тогда не ощутил к ней злости. Она – мать, она из-за нас и для нас перенесла и испытала многое. Ей было с нами тяжело. Нам мужчинам этого не понять. Скорее всего, это единственный человек в мире, к которому я ни при каких бы обстоятельствах не чувствовал злости. Ну еще Русо. Ты знаешь, она мое второе я.
– А к отцу? – я стер Зазыны губы и начал рисовать их заново. Верхняя его губа все время была немного более выпячена, чем нижняя.
– К отцу? Даже не знаю, что я к нему ощущаю… Но это точно не злоба.
– Обида?
Заза замолчал и прикусил изнутри левую щеку.
– Умеешь ты не в бровь, а в глаз.
Я молча пожал плечами.
– Только давай сейчас об этом не будем…
– А о чем?
– Хочешь расскажу, за что я ненавижу Грузию?
– Да ладно! И за что?
– За то, что она потеряла его могилу.
– Кого?
– Это так стыдно. Перед всем миром. Так стыдно, не знать, где похоронен такой гений.
– Кто, Заза? Кто?
– Послушай и сам угадаешь. Это был художник…
– Который превратил свою жизнь в цветы?..
– Тьфу, Ток, не будь пошлым. И я не так банален, как ты думаешь. Бери выше.
– Знаю я твои высоты…
– Ладно, слушай историю, а в конце угадывай, о ком речь. Идет?
– Ну давай, попробую, – сдался я и добавил. – Как будто у меня есть выбор.
Я почти закончил лицо Зазы и перешел на его туловище в кресле.
– Он выбрал в жизни путь скитальца, работал пастухом, торговцем, служащим железной дороги. Он был неучем и для многих просто неадекватом, даже психически нездоровым. Утверждал, что видит святых, которые рисуют его рукой. На его творчество и личность огромное влияние произвела встреча с Важа-Пшавела. А про него самого в грузинском кинематографе не снято ничего, кроме одной картины, одним из братьев Шенгелая. А это было еще в 1969 году. С тех пор ни один режиссер не захотел снять фильм про этого живописца, который после своей смерти прославил Грузию на весь мир.
Повисла тишина. Я закончил рисовать и покрыл мольберт бордовой материей.
– Ну и? – Заза выжидающе улыбался.
Улыбался и я.
– Во-первых, – начал я, – есть мнение, что его похоронили в общей могиле бедняков на Кукийском кладбище. Во-вторых, про него поле 69-го года сняли фильмы Лорткипанидзе и даже что-то там Параджанов. А, в-третьих, я уже его угадал. Это Нико Пиросмани.
– Не Нико, а Никала. Наш Никала. – Заза вскочил с места, подбежал ко мне, взъерошил мне волосы и сказал:
– Вот за это я тебя люблю, брат. Ты на моей волне, Ток. Мы на одной волне.
Тот портрет долго висел в комнате Зазы сначала в Тбилиси, а потом перекочевал в дом его отца, в Имерети.
Понедельник, 19 ноября, 2018
Уход Мзекалы. Гурия. Акакий.
“Единожды – все равно, что никогда”.
Милан Кундера “Невыносимая легкость бытия”
Невероятно, Заза умер, когда я был влюблен в Мзекалу, мою Мзе. Единственную девушку, которой удалось остаться со мной дольше, чем все предыдущие.
Дело не в том, что я был каким-то ярым бабником и менял девушек, как носки. Нет, я просто не мог найти ту, с которой я мог посидеть в тишине. Все они говорили без умолку – о шмотках, бутиках, сериалах, шугаринге, сплетнях, мужчинах, подругах и скидках. А Мзекала в первый же день нашего знакомства дала понять, что с ней как интересно говорить, так и не скучно молчать.
Я даже полностью не испытал боли от потери друга, потому что душа была полностью погружена в эту Женщину Солнца1. Конечно, когда мне сообщили о смерти Зазы, я был, мягко сказать, разбит, а честно – размазан по плоскости своей тупости, если можно так выразиться. Я, наверное, три дня был в полном ауте, какой-то прострации. Не пил, ни ел, валялся дома, тупо уставившись в потолок, курил в темноте и думал о своей никчемности, как друга, как брата, как близкого.
Я не мог поверить в то, что я мог так оплошать. Именно Мзекала тогда вытащила меня из этого болота моего же дурацкого промаха. Увезла в Европу, где мы с ней пробыли пару недель. А потом морской круиз. Когда мы вернулись в Грузию, помню, мы летали на параплане, прыгали на батуте, в общем делали все то, что не делали раньше, искали пограничных ощущений что-ли. В конце-концов, Мзекала была первой девушкой, с которой я съехался. А я на такое иду не часто.