Страница 1 из 18
1. ТРИВИУМ
Тропа тянулась вдоль невысоких холмов, почти незаметных в густой темноте, затопившей землю. Лишь далеко впереди, у самого горизонта, слегка белела узкая полоска — там медленно, не спеша, проступал ранний зимний рассвет. Идти было трудно — тьма скрывала повороты, вдобавок под ноги то и дело попадались мелкие острые камни. Ко всему донимал холод — в эти предрассветные часы он казался особо нестерпимым.
Шли молча — Косухин чуть впереди, пряча мерзнущие руки в карманы китайской шинели и натянув черную мохнатую шапку почти на самый нос. Арцеулов немного отставал. Холод, так донимавший Степу, был более милостив к капитану — в очередной раз спасал «гусарский» полушубок. Зато внезапно разболелась голова. Боль была столь резкой и сильной, что Ростислава зашатало. О холоде он сразу забыл — в висках стучала кровь, черные волны накатывали откуда-то со стороны затылка, и теперь каждый шаг требовал немалых усилий. С полчаса капитан держался, но затем стал заметно отставать от быстроногого Степы. Пару раз Арцеулов хотел предложить небольшой перекур, но сдерживался, не желая показывать слабость.
— Ч-черт! — выразительно произнес Степа, угодив ногой в яму. — Чего это они тут, чердынь-калуга, огурцы сажали?
— Не поминайте, — поморщился Арцеулов, останавливаясь и прикладывая к пульсирующей болью голове ледяную ладонь. — Они не огурцы сажали, Степан. Здесь же мины были. Это называется разминирование.
— Точно, — Степа осторожно отошел подальше от зловещей ямки. — Вот зараза! Че, капитан, передохнем? Курить будешь?
Рука Косухина привычно полезла за пачкой папирос, но Ростислав покачал головой.
— Ты чего? — удивился Степан.
— Не хочу… — сквозь зубы произнес капитан. — Голова… Болит немного…
— Ах ты! — пачка отправилась обратно в карман шинели. — Это ж тебя в самолете! Эх, надо было повязку сменить…
— Надо было…
За последние сутки Арцеулов напрочь забыл и о ране, и о повязке — было просто не до того. Боль вынырнула неожиданно, разом напомнив о неровном гудении моторов, о мелькавшей под иллюминатором желтой земле и о страшном ударе.
— Здорово тебя тогда… — похоже, Косухин подумал о том же. — Вот притча! Идти-то сможешь?
— Да… Только передохну немного. Давайте-ка сообразим… Идем мы уже около часа. Прошли версты четыре…
— Пять, — прикинул Степа. — Быстро шли…
— Насколько я помню карту, впереди вроде горная гряда. Невысокая…
— Этот Мо говорил про какое-то ущелье, — кивнул Косухин, вспоминая слова генерала. — Только эта дорога… Ведь мины кругом!
— Придется рискнуть, — пожал плечами Арцеулов, — не ждать же, когда нас нагонят…
— Это точно! Если б не мины, я б прямо сейчас свернул в степь. Там, глядишь, и встретили б кого подходящего…
— Местный пролетариат, — в тон продолжил капитан, чувствуя, что голову начинает отпускать. Сразу появились силы для обычной иронии.
— Или трудовое крестьянство, — невозмутимо парировал Степа. — Собрали бы, чердынь-калуга, отряд, врезали б по этим белякам, а потом пошли Наташу выручать…
Капитан не ответил и лишь покачал головой. Красный командир Косухин явно не собирался погибать среди этих холмов. Во всяком случае для человека, которому осталось жить едва ли более часа, он рассуждал довольно оптимистично.
— Пошли! — вздохнул Арцеулов, удовлетворенно чувствуя, как боль исчезла без следа, оставив лишь едва заметную слабость. — А то и вправду догонят…
Теперь они вновь шли рядом, плечом к плечу. Шли быстро — предрассветный холод заставлял двигаться изо всех сил. Разговаривать не тянуло, все было и так ясно.
Арцеулов внезапно подумал, что в очередной раз ошибся, причем нелепо и глупо. Он был готов — или почти готов — погибнуть, не дотянув даже до 10 февраля — собственного двадцатипятилетия, — но эта странная и жуткая прогулка по ночной пустыне показалась унизительной. Да, он ошибся. Там, на полигоне, надо было просто послать косоглазого окопным трехэтажным и встретить залп как полагается офицеру русской армии — грудью. А теперь он должен бежать, как загнанный заяц, прислушиваясь к топоту копыт за спиной и ожидая пули в затылок. И все это ради удовольствия пожить пару лишних часов в обществе краснопузого Косухина…
Капитан взглянул на мрачного сосредоточенного Степу, уверенно мерившего шагами узкую тропу, и в душе колыхнулась привычная злость:
«Жизнелюб! Этот смерти ждать не будет!»
Арцеулов отвернулся. Внезапно вспомнился жуткий эпизод из читанного в детстве романа о шуанах Вандеи. Благородные бойцы с гидрой революции связывали пленным федератам руки, надевали на шею горящий фонарь и пускали в темноту, чтобы потренироваться в стрельбе. Приблизительно то же, но на этот раз уже не в книге, а на глазах у капитана, проделывали марковцы во время осенних боев 18-го на Кубани. Правда, обходились без фонаря и в основном не стреляли, а рубили с наскока. Арцеулова передернуло — сходство было разительным, только что руки им оставили свободными. Ростислав вновь взглянул на Степу, но красный командир по-прежнему сосредоточенно шагал по тропинке, не подозревая о мрачных мыслях капитана.
«Жизнелюб!» — вновь подумал Арцеулов, но на этот раз с определенной долей зависти.
Степа действительно не подозревал о том, что заботило капитана, а если б ему довелось узнать об этом, весьма бы удивился. Он и вправду был оптимистом. К этому вынуждал характер, а главное — сам дух единственно верного учения товарища Маркса. Косухин давно уже понял, что его долг, как и долг всех его сверстников — лечь костьми в российскую — или какую иную, как придется, — землю, дабы из праха выросли будущие поколения, которым и доведется жить при коммунизме. А значит, смерть за дело мировой революции есть не только долг, но и своего рода обряд, в некотором роде — праздник.
Впрочем, это была теория — а на практике, которой тоже хватало, смерть уже не раз дышала в Степин затылок. Два раза его ставили к стенке, причем один раз к настоящей — кирпичной и очень сырой. Эту сырость, обжигающую спину, Степа запомнил крепко. И каждый раз, несмотря на отмеченное белым гадом Арцеуловым жизнелюбие, Косухин держался твердо и даже нагло. Он помнил слова комиссара Чапаевской Митьки Фурманова, с которым несколько раз сталкивался на Белой: «Доведется подыхать — подыхай агитационно.» В общем, Степа труса не праздновал. Но теперь, когда можно было либо без хлопот помереть прямо у кромки взлетного поля Челкеля или идти по неведомой тропе сквозь предрассветную мглу, Косухин не сомневался ни секунды, твердо зная, что помереть всенепременно успеет, а лишние пара часов жизни — это шанс, которым попросту нельзя пренебрегать. Короче, Косухин погибать не собирался, и под его черной мохнатой шапкой роились планы, один замысловатее другого. Пока же надо было идти — и Степа шел.