Страница 5 из 23
Ингер не понимал ее, но не расспрашивал, надеясь, что она сама прекратит этот разговор.
– Хочешь, давай уедем отсюда, – положив руку ей на затылок, он прижал ее голову к своему плечу, стараясь заглушить плач. – Я уже думал…
– Куда? – глухо спросила Прекраса.
– В Холм-город. Нет нам здесь счастья, ну, так что же…
– И что? – Прекраса выпрямилась и посмотрела на него голубыми глазами, блестящими от слез, как цветы пролески под дождем. – Новое войско наберем, да?
– Войско? – Ингеру сейчас совсем не хотелось думать о войне. – Нет. Просто… будем жить. Словенами править, как мой отец, как дед. Там моя земля родная, мои могилы дедовы. Авось там отвяжется от нас Недоля, и дети будут жить…
Прекраса села на постели, подобрав под себя ноги, и решительно стерла слезы рукавом сорочки – платок уже весь вымок. Лицо ее, в красных пятнах, с опухшими глазами и носом, вдруг приобрело выражение решимости.
– Но как же так? – она уже другим взглядом посмотрела на мужа. – Уехать? А стол киевский кому оставить? Этим, – она кивнула в сторону, намекая на детей старого Ельга. – Лешему этому и сестре твоей?
– Да пусть хоть леший тут правит, хоть водяной! – в сердцах бросил Ингер. – Вот у меня уже где этот Киев! – Он провел рукой по горлу. – Что нам здесь? Одно звание, что князь русский! Греки от меня торги закрыли, древлянскую дань Свен продает!
– Но у него одна треть, – напомнила Прекраса, переводя дыхание.
– Так он на эту треть полсотни содержит, свою часть на запад отсылает, с древлянами торгует и богатеет день ото дня! А у меня на одни подарки сколько уходит! Из Холм-города не дань привозят, а одни слезы – кому за ней смотреть? Племянники там отроки еще, а у зятьев своих забот хватает. Был бы у меня хоть брат…
«Надо было тебе в Плескове жениться, – как-то сказал ему Ивор, имея в виду давний замысел посвататься к дочерям плесковского князя Стремислава. – Тесть и шурин помогли бы и дань собрать, и за делами приглядеть». Ингер тогда ничего не ответил. Так и надо было поступить… но в те же дни он встретил Прекрасу и больше не мог думать о другой жене. И сейчас не мог.
– Отправь туда Ивора или Ратьшу, – сказала она сейчас. – А сам здесь оставайся. Не годится так – дело бросать.
Ингер смотрел на нее в удивлении: он ждал, что жена ухватится за мысль покинуть Киев, где они не видели ни счастья, ни любви местных, и вернуться в родовые владения, к тому же расположенные гораздо ближе к ее родным местам.
– Здесь наша доля, – ее слезы высохли, во взгляде появилась уверенность. – Не будем мы от судьбы бегать. Мы молоды… Дети еще родятся, и войско ты новое соберешь. Пусть Свенька за дань деревскую постарается, у древлян ратников возьмет. У северян попросим. Греков побьешь, и вся русь, все роды и племена тебе покорятся. Тебя ждет слава вечная, и ты не будь сам себе врагом, не отвергай ее.
– Ждет ли? – Ингер усмехнулся.
Никогда раньше он не сомневался в этом, но теперь знал: упования, рожденные сказаниями, совсем не то, что истинная жизнь.
– Я знаю, – мягко сказала Прекраса. – Мне ли не знать?
Она придвинулась к нему, ласково оправила русые волосы, убирая их назад от высокого лба. Это был ее муж, такой же красивый, как три года назад, когда любовь к нему с одного взгляда охватила ее, будто белый огонь. Продолговатое лицо, тонкие черты, ровные русые брови. Нос немного великоват, но красивой лепки, и Прекраса любила его, как всякую черту его облика. За три года Ингер возмужал, юношеская свежесть ушла, но ее сменило величие высокородного владыки; восхищаясь его красотой и достоинством, Прекраса едва верила, что этот небесный витязь – ее законный муж, полюбивший ее вопреки низкому происхождению и тому, что она ничего не могла ему дать вместе со своей рукой. Она смеялась тайком, вспоминая свою девичью укладку с приданым: сорочки, рушники, тканые пояски, рукавицы… Три поневы – простая, «печальная» и праздничная. Такое ли приданое пристало взять за женой ему, получившему золото, серебро, драгоценные сосуды, греческие паволоки, города и земли в наследство от отца и дяди?
Только любовь была ее истинным приданым, но любовь такой силы, что остановила даже безжалостные ножницы в руках судениц. Красные следы ожога ничуть не портили Ингера. Когда Прекраса смотрела в его серые глаза, каждый взмах его ресниц проливал блаженство в ее душу. Она ни о чем не жалела – ни о том, что решилась на договор с хозяйкой «плеска» ради его спасения, ни о той цене, которую согласилась заплатить. Берегиня сохранила Ингеру жизнь. А она, Прекраса, сделает все, чтобы этот бесценный дар не был потрачен напрасно.
– У нас еще есть время, – прошептала Прекраса. – Мы успеем… Только не отступай.
И снова, как бывало с ним, Ингер забыл обо всем, глядя в ее глаза – два небесных родника, в которых блестела живая вода его судьбы. Эти глаза чаровали, манили, наполняли блаженством, влечением и верой: она знает. Все так, как она говорит. Сидящая на постели, в сорочке, с растрепанными косами и следами слез на лице, Прекраса вовсе не походила на валькирию, шлемоносную деву в кольчуге и с золотым щитом, как их описывают древние песни. Но Ингера не оставляло убеждение, что Прекраса ведет его по пути судьбы, как древних витязей вели всадницы вихрей, посланные к ним самим Одином. В тот миг, когда он впервые взглянул ей в глаза, перед воротами ее отца над рекой Великой, он поверил ей, и судьбы их сплелись в одну нить.
С самого утра к княжьему двору начал собираться народ. Простолюдины и бояре хотели увидеть князя и услышать от него правду о походе. От прибывших с ним ратников вести о поражении и гибели значительной части войска разлетелись по всем киевским кручам и окрестностям. В домах, откуда вои ушли и не вернулись, поднялся плач. Люди толпились на причале возле княжеских лодий, разглядывали на них черные пятна обгоревшего дерева. Съезжались бояре, просили гридей возле ворот узнать у князя, когда они смогут его видеть. Задавали вопросы, но гриди, сами хмурые и утомленные, отмалчивались. Однако вид их – у многих были следы ожогов, новые рубцы от ран – говорил сам за себя.
– Эй, паробки, да неужто кроме вас никто не воротился?
– Такая прорва народу уходила – где же все?
– Как Навь разом заглотнула!
– Всех греки побили?
– От Киевых времен такого не было!
– Злее Тугановой рати!
– Где князь-то?
– Скажите там князю, народ его видеть желает!
Даже прозвучало где-то в дальних рядах дерзкое «Пусть не прячется!»
После полудня приехал Свен с сестрой и телохранителями. Им тоже поначалу предложили обождать, но передали внутрь весть об их приезде. Вскоре ворота открылись. Народ, уже собравшийся в густую толпу, качнулся вперед, но гриди, выставив щиты и загородив щель между створками, крикнули, чтобы заходили только старейшины – князь будет говорить с ними. Поднялся гвалт, но прочих оттеснили, самых ретивых угостили древками копий.
Старейшины заняли все скамьи в гриднице. Ельга-Поляница, в варяжском платье золотистой шерсти и хенгерке цвета сосновой коры – все цвета осенней листвы очень шли к ней, подчеркивая рыжеватый блеск косы и янтарно-карих глаз, – села на свое место у подножия престола, Свенгельд встал у нее за спиной, оглядывая собрание и прикидывая, чего теперь ждать. Никаких приготовлений к пиру не велось – Прекрасе, захваченной горем и тревогой, просто не пришло в голову угощать мясом и пивом гостей, пришедших узнать о несчастье Ингера.
Наконец появился молодой князь. Побывавший в бане, одетый в синий кафтан с отделкой серебряным позументом на груди, он уже не выглядел так плохо, как вчера, только красный след ожога на лбу и скуле был словно печать, подтверждая: он уже не прежний. Все поднялись; Ингер прошел к княжьему столу, обнял Ельгу-Поляницу, вставшую ему навстречу, кивнул Свенгельду, взошел на возвышение и сел. Ельга подозвала к себе Звонца, чашника, служившего еще Ельгу Вещему, и пошепталась с ним.