Страница 12 из 23
– Говорят, на Свеньку вчера ночью засада была в малиннике у горы. Стреляли, отрока у него убили.
– Вот те раз! – охнул Ивор. – Это кто же?
– Не сказали.
Ратислав с Ингером переглянулись, и в глазах у обоих отразилась одна и та же мысль. Это не мы, а значит, Свенгельду желает смерти кто-то еще… не такая уж плохая новость!
Старый вал и ров Святой горы, давно не подновляемые, оплыли, густо заросли многолетними сорняками и теперь имели особенно унылый вид. Твердые стебли бурьяна колебались под ветром, будто качали головами при виде Ингера, молодца неудалого. Надо было валом-то давно заняться, с досадой на себя подумал он. Три года здесь сидит, мог бы уже стену возвести, как в Царьграде! Спрашивал по приезде киян, что у них городец в таком забросе – сказали, как при Ельге вал насыпали, так ни один ворог и не приходил с тех пор. «Обороняться не на горе надо, а за пять переходов от нее! – сказал ему тогда Вуефаст. – Князь наш такую славу имел, что к нам ни один пес не смел сунуться – ни древлянин, ни печенег, ни хазарин, ни севера́. Это и значит – сильный владыка!»
Ингер тогда понял, что старый варяг хотел сказать. Сильный князь врагов своих одолевает на их земле, а его дому стены крепостные не требуются. Наши стены – мечи дружины нашей, как-то так говорил Фарлов и прочие старые хирдманы[8]. Ради этого понимания Ингер и задумал поход на греков – Ельгову договору с ними минуло тридцать лет и срок вышел. Но… оказалось, он, Ингер, не то же самое, что Ельг…
Гридей и лошадей Ингер тоже оставил у ворот, в святилище с ним прошли только Ивор и Ратислав. Оба, как и он сам, были при мечах. Помня, как вчера бурлящая толпа рвалась к престолу, Ингер стискивал зубы, стараясь собраться с духом. Не набросятся же они на него в месте священном! А если набросятся… это будет жертвенная смерть, вполне приличная для человека такого рода.
Свенгельд и Ельга-Поляница уже сидели напротив друг друга у верхнего края стола, где во главе пустое место дожидалось князя. На боку у Свенгельда, как сразу приметил Ингер, поблескивала чищеным серебром рукоять его любимого меча, но это ничего не значило – воевода без него почти нигде не показывался. Еще в первое свое лето здесь Ингер как-то спросил, откуда у него такой меч: клинок явно очень древней работы, а набор намного моложе. «Отец оставил мне», – коротко ответил Свенгельд. Ингер отметил про себя: не так уж Ельг пренебрегал побочным сыном, если оставил ему такое почетное и дорогое оружие. Значит, хотя бы думал о том, чтобы сделать наследником его… С тех пор вид этого меча почти каждый раз снова приводил Ингеру на ум ту давнюю мысль, а сейчас от нее особенно остро и холодно кольнуло в груди.
Ельга-Поляница, как Ингеру сразу бросилось в глаза, снова была одета в «печаль». Три года назад, когда он увидел ее впервые, она тоже носила «печаль» по отцу. Когда миновал год после смерти Ельга, она снова стала одеваться в цветное платье. Теперь же белизна ее одежд выражала скорбь по сгинувшим ратникам. Она, душа земли Полянской, не могла поступить иначе, но в этом Ингер невольно увидел упрек себе и своему поражению.
На лавках вдоль длинного стол теснились бояре, занимая места по старшинству рода, и все они тоже были одеты в «печаль». У каждого из старейшин пропал за морем кто-то из родичей, отосланных в войско, каждому было кого поминать. И только сейчас, увидев этот ряд белых насовов[9] с тонкой черной строчкой, Ингер до конца осознал тяжесть своего положения. Погибшие остались там, в Босфоре, за много переходов отсюда. Но в лице своих родичей все они, все тысячи, сейчас оказались здесь, сидели перед ним, смотрели на него суровыми глазами, намеренные спросить ответа. Его неудача ударила по всей земле, по каждому в ней – даже по тем, кто не покидал родного дома.
При виде многолюдного собрания Ингер в душе заколебался: как это оценить? Обрадоваться или насторожиться? Если бы они вовсе не пришли, дело было бы куда хуже: это означало бы, что Киев отрекается от своего князя. Но с чем они пришли? Намерены поддержать его или осудить? Если он хочет склонить их на свою сторону, это нужно сделать сейчас.
Как водится, подняли чару, призывая дедов и богов к собранию в священном месте. Когда уселись, Ингер заговорил:
– Я позвал вас, кияне, чтобы решить, каким порядком будет приносить жертвы богам… в память ратников наших, что за морем остались. Я сам принесу бычка двухгодовалого в благодарность Перуну, что сохранил меня от молний, и жеребца трехлетнего – в память павших. Кто из вас даст сколько скота или припасов, чтобы почтить память ваших родовичей?
Это был обычный в таких случаях вопрос, но Ингеру потребовалось все его мужество, чтобы произнести эти слова ровным, уверенным голосом. Он был совсем еще молод – двадцать один год, но он вырос при отце, холмгородском князе, и Хрорик с детства обучал своего единственного наследника, каким должен быть князь. Ингер вырос с мыслью, что за ним стоят боги, что он на голову выше любого другого человека и не должен показывать даже тени неуверенности, как бы ни обстояли дела. За ним идут только до тех пор, пока верят в его силу. А в него верят, пока сам он чувствует в себе богов.
Князь замолчал, и повисла тишина. Ингер ощущал ее так, как будто сам висит в пустоте. Мгновение, другое… еще одно… еще… Казалось, уже нечем дышать, но никто не подавал голоса, чтобы его спасти. Бояре украдкой переглядывались, каждый ждал, что другой заговорит первым.
– Я дам бычка годовалого – угостить тех отроков моих, кто голову сложил, и милости Перуна попрошу для тех, кто, может, жив еще и воротится, – наконец нарушил молчание Вячемир.
Звук его негромкого голоса произвел оживление: взгляды всех обратились к старику, сидевшему на почетном конце стола, напротив Ивора. На лицах мелькнуло удивление, и вслед за тем многие оглянулись на кого-то еще, подальше от головы стола.
– Ждешь, что возвратятся твои? – недоверчиво хмыкнул Доброст. – Это какой же чародей тебе нагадал? Дай-ка я тоже к нему наведаюсь!
Вокруг засмеялись, хоть и невесело.
– Да я нагадал! – уверенно ответил Свенгельд. – Покуда не видели мы людей ни мертвыми, ни полоненными, может и такое быть, что живы. Ведь там, когда греки молнии метали, в дыму ты и гриди всех наших лодий видеть не могли, да, княже? – Он обернулся к Ингеру. – Так может, кто-то и прорвался. Хавгрим и Кольберн – вожди опытные, даже молнии небесной так просто сжечь себя не дадут. Они могли уйти в дальнее море, за пролив. А может, убрались назад и по Греческому морю пошли. Если не к зиме, так к весне еще воротятся с добычей и людей живыми приведут. Раньше нового лета рано нам всех-то хоронить и поминать. И я вот что вам скажу, кияне! – Свенгельд со значением, призывая в свидетели подателя пищи, опустил ладонь на престольницу[10]. – Давайте-ка жертвы принесем богам за то, чтобы сохранили и воротили назад людей наших. Так оно вернее будет, чем тех хоронить, кто, может, жив еще и за нашу честь с греками бьется!
Ингер слегка переменился в лице, не зная, как это расценить. Он видел, что иные лица посветлели от этой уверенной речи, но из нее же вытекало, что он, князь, бросил войско и сбежал домой к жене, в то время как простые отроки, пройдя через огонь небесных молний, бьются с греками за русскую честь!
Но не мог же он при всех отвергнуть такую возможность! Спорить, объявляя все войско, доверенное ему, погибшим!
– Истовое слово! – оживленно, с облегчением подхватила Ельга-Поляница. – Нельзя людей хоронить, пока ни тел, ни видоков смерти их нет. Будем молить богов на милость к ним, Может, к зиме, к весне будут добрые вести!
С места поднялся боярин Здоровец; в каждом движении его чувствовалась неохота, и он все озирался вокруг, надеясь, что кто-то другой его от этого избавит. Чаще всего он поглядывал на Хотинега – как и многие другие. Но тот сидел молчаливый, тоже одетый в «печаль», ни на кого не глядел и не произнес ни единого слова. Вид у него был безразличный и замкнутый.
8
Хирдман – (сканд.) – воин из дружины знатного человека.
9
Насов – архаичная мужская одежда из полотна, в виде широкой рубахи, надевалась на сорочку.
10
Престольница – верхняя крышка стола. От «престол» – в первоначальном значении, «главный стол».