Взятие Крутоторска

– Маус, маус, комм хераус – мыши, мыши, пошли вон, – сказал он. Оказывается, в ту давнюю, первую мировую войну дедушка попал в немецкий плен и жил четыре года в фольварке работником, а потом хозяйка-немка женила его на себе. Видно, такой мастеровитый и в Германии ценился высоко. Говорить по-немецки много ему приходилось, и теперь он помнил этот язык.

Жил-жил в Германии дед, а потом затосковал по своим крутогорским местам и, оставив немку, как снег на голову, свалился в Несваричи. И произвёл он своим возвращением большой переполох. Четыре года не было о нём ни слуху ни духу и вдруг явился.

За это время и в Несваричах много разного случилось. У младшего Степанова брата Ивана умерли жена и дети. Всех «испанка» – грипп такой вредный- выкосила. И вот Иван уговорил жену Степана Анюту, чтоб она со своими детьми перешла жить к нему, раз Степан пропал неизвестно где и как.

Только начали совместно жить, явился по-немецки одетый Степан в германской фуражке, ботинках и рыжих кожаных крагах на ногах, которые называли в Несваричах «поголёшки» и, конечно, в невиданном клетчатом пиджаке с накладными карманами. Задал задачу Степан брату Ивану и Анюте. В конце концов сговорились по-мирному, что вернётся Анюта к Степану, потому как венчаны они. А, может, сама Анюта так настояла. И уехал Иван с новой женой в Сибирь, куда-то под Иркутск, легче переживать на чужбине случившееся. А у Анюты со Степаном родились ещё две дочки – Валя и Лёля. Заскрёбыши.

Тогда, по словам деда, послабление в крестьянской жизни вышло. Поехали люди на отруба, чтоб освоить земли побольше. И у них это было. А он новый дом заверетенил, двухэтажный, высокий, на немецкий манер. А в тридцатом натерпелся с этим домом, потому что его хотели раскулачить. Но умел дед убеждать однодеревенцев. Сошлись на том, что добровольно отдаст всех трёх коров в колхоз «Красный пахарь». Поутихли крикуны, которые хотели раскулачить деда. Умел дед убедительно доказывать, что в Несваричах он больше пользы принесёт, чем где-нибудь в Сибири.

И теперь, забираясь в клеть, видела Тайка у деда два сияющих будто золото самовара, какие-то лампы с молочного цвета абажурами. Почему всё это стояло прикрытое портяниной в клети, а не в горнице, Тайка не знала.

– Чтоб не завидовали, – шёпотом объясняла бабушка Анюта, – а то…

А что значит «а то…», Тайка узнала позднее.

– Видно, так и не наступит такое время, чтобы у всех всё было и ничего за это не было, – во вздохом сожаления говорил дедушка Степан.

Тайка с удивлением смотрела на деда Степана и немецкий учила прилежнее, чем прежде. А вдруг и вправду пригодится. Дед нет-нет да подбадривал вопросом по-немецки:

– Ви шпет ист ес? – А это: сколько сейчас времени?

– Раушен фербатен – шуметь запрещено.

Указывал дед на бутылку и спрашивал, что это? Вместо «пить» вдруг говорил «тринкен», вместо «курить» – «раухен».

Бабушка Анюта ещё один секрет дедов Вале выдала: оказывается, остались у деда Степана двое германских детей у той немки. И Тайка опять удивлялась. Ведь после германской, первой империалистической войны, была Великая Отечественная, и дедовы германские дети, наверное, могли воевать против русских детей, поскольку по возрасту он сам на ту войну не ходил, а его два старших сына, нажитые с бабой Анютой, воевали, и один погиб под Сталинградом, другой в Берлине.

А ещё Тая думала о том, что, наверное, у германских дедовых детей появились свои дети, а, может, и внуки есть – её одногодки. Они-то, конечно, вовсе не подозревают, что живёт в деревне Несваричи их русская родственница Тайка. А вдруг когда-нибудь, где-нибудь, на каком-нибудь фестивале встретится она со своим родственником Фридрихом или Карлгейнцем? Надо хоть немного уметь лопотать по-немецки, чтоб расспросить и познакомиться. Жалела потом, что не догадалась адрес у деда узнать, а то бы письмо послала в Германию.

Дед Степан на её расспросы отвечал не очень охотно. Стыдно что ли ему было, что так всё случилось?

– Ой, девка, было такое, что ни в один роман не поместится, – вздыхая, уклончиво отвечал он.

– Даже в «Войну и мир» Толстого не поместится? – удивлялась Тайка.

– В «Войну и мир» тоже не войдёт, – крутил дед головой. А «Война и мир»-то целых четыре тома. Это Тайка точно узнала к тому времени.

В классе четвёртом случилось происшествие, которое заставило Тайку задуматься о себе и не только о себе. Заболела их учительница Серафима Фёдоровна. Заменила её молоденькая, первый год работавшая в их школе Нина Трофимовна. Она об их классе мало что знала. Да и к чему? На неделю, от силы полторы, пришла она в этот класс на замену. А девчонки воспользовались этим. Самая загниголовая Файка Зорина взяла да и пересела от Тайки к Кольке Жданову. Всем было известно, что не равнодушна она была к этому Кольке. Людка Сысоева тоже не захотела сидеть с привычной соседкой и ушла к Лёньке Фоминых. Интересно ведь с другим человеком побыть.

Никак не ожидала Тайка Нежданова, что и с ней случится такое. Вдруг подошёл к её парте Витя Машкин, самый тихий парень, и весь красный от смущения, прошептал:

– Можно я к тебе сяду?

– А зачем?– спросила она в замешательстве.

– Вон все пересаживаются. А мне с тобой хочется посидеть, – промямлил он. – Ты красивая.

От парней такого, что она красивая, ещё ни разу не слышала. И этот, наверное, сдуру сболтнул.

– Садись, – пожала плечами Тайка,– мне не жалко.

И Витя перебрался со своим вытертым портфелем, который до него служил его старшим братьям, на чужую парту к Тайке.

Витя Машкин пунцовый, счастливый сидел за одной партой с Тайкой и всё косился на неё, а потом вдруг подвинул её под руку длинную и тонкую, будто карандаш, жёсткую, как кость, конфетину.

– Это тебе, – прошептал он.

Тайка покраснела. Чего это он? Взять да и отбросить или отодвинуть к нему эту конфетину. Подумаешь, удивил. К чему она ей? Но потом подумала: обидится. Он такой тихий. Она взяла да и разломила эту долгую конфетину пополам и отдала половину Вите, а другую засунула себе в рот. Сладкая.

Сидели, сосали эти половинки костяной конфетины и улыбались. Приятно и весело им почему-то стало. Переглядывались и опять улыбались. Что это было?

А позднее у Тайки, как она считала, началась настоящая любовь.

Поселился у бабушки Ани с дедом Степаном киномеханик Геша Бобров. Он два раза в неделю привозил кинобанки и показывал в клубе фильмы. Красивый был этот Геша Бобров. Волосы курчавые с завитками, глаза большущие, добрые – синий лён. Сам высокий, сильный. Наверное, мог бы Тайку на одной руке унести. Когда ему говорили, что он приглядный, Геша не смущался, находил, что ответить:

– Я вышел ростом и лицом, спасибо матери с отцом.

И она, хоть маленькая, наверное, нравилась ему, потому что он сказал как-то:

– Такими губами, как у тебя, только пряники есть.

Тайка рассматривала свои губы: бантиком они или как куриная гузка. Вроде бантиком, такие, наверное, целуют. Не только на каждый сеанс стала ходить в клуб, но даже оставалась на танцы, хотя чего ей-то, недоростышу, там делать? Сидела в углу и глядела. А киномеханик выходил на середину залы, которая освобождалась от стульев и скамеек, и кричал, как артист:

– Внимание! Мужчины правят бал, а женщины заказывают музыку,– и ставил вальс.

Все смотрели, как Геша с поклоном приглашал даму – клубарку Кальку Матанцеву и плавно, красиво плыл с ней под звуки радиолы. У Тайки что-то млело в грудёшке. Вот бы ей так. Но что она представляла из себя недоросток-коротышка в обстиранном платье с короткими рукавами, из которых торчали худые, как палки, ручонки. Не любила она себя. Почему такая уродилась? И глаза с ложку – лупоглазая.

А сам Геша Бобров втрескался в бухгалтершу Инессу Суздальцеву, тонкую, нежную, модненькую, с брезгливой верхней губкой. Инесса приехала после сельскохозяйственного техникума из города Халтурина отрабатывать два года. За ней Бобров ходил следом, пробовал петь и стишки читал, но она только плечиками брезгливо поводила. Почему-то не нравился ей красавец киномеханик, хотя провожал он её до квартиры, где жила она, да и Несваричи не нравились.