Страница 4 из 57
Путевые заметки Карамзина, изъездившего пол-Европы, да еще во времена Великой французской революций - чтение поразительно увлекательное. Как и любые хорошие дневники путешественников, эти "Письма" замечательны своей дотошностью и бесцеремонностью.
Путешественник - даже такой образованный, как Карамзин - всегда в чужом краю выступает в роли невежды. Он поневоле скор на выводы. Его не смущает категоричность скороспелых суждений. В этом жанре безответственный импрессионизм - вынужденная и приятная необходимость. "Немногие цари живут так великолепно, как английские престарелые матрозы". Или - "Сия земля гораздо лучше Лифляндии, которую не жаль проехать зажмурясь".
Романтическое невежество лучше педантизма. Первое читатели прощают, второе - никогда.
Карамзин был одним из первых русских писателей, которому поставили памятник. Но, конечно, не за "Бедную Лизу", а за 12-томную "Историю Государства Российского". Современники считали ее важнее всего Пушкина, потомки не переиздавали сто лет. И вдруг "Историю" Карамзина открыли заново. Вдруг она стала самым горячим бестселлером. Как бы этот феномен ни объясняли, главная причина возрождения Карамзина - его проза, все та же гладкость письма. Карамзин создал первую "читабельную" русскую историю. Открытый им прозаический ритм был настолько универсален, что сумел оживить даже многотомный монумент.
История существует у любого народа только тогда,
13
когда о ней написано увлекательно. Грандиозной персидской империи не посчастливилось родить своих Геродотов и Фукидидов, и древняя Персия стала достоянием археологов, а историю Эллады знает и любит каждый. То же произошло с Римом. Не было бы Тита Ливия, Тацита, Светония, может быть, и не назывался бы американский сенат сенатом. А грозные соперники Римской империи - парфяне - не оставили свидетельств своей яркой истории.
Карамзин сделал для русской культуры то же, что античные историки для своих народов. Когда его труд вышел в свет, Федор Толстой воскликнул: "Оказывается, у меня есть отечество!"
Хоть Карамзин был не первым и не единственным историком России, он первый перевел историю на язык художественной литературы, написал интересную, художественную историю, историю для читателей.
В стиле своей "Истории Государства Российского" он сумел срастить недавно изобретенную прозу с древними образцами римского, прежде всего, тацитовского лаконического красноречия: "Сей народ в одной нищете искал для себя безопасность", "Елена предавалась в одно время и нежностям беззаконной любви и свирепству кровожадной злобы".
Только разработав особый язык для своего уникального труда, Карамзин сумел убедить всех в том, что "история предков всегда любопытна для того, кто достоин иметь отечество".
Хорошо написанная история - фундамент литературы. Без Геродота не было бы Эсхила. Благодаря Карамзину появился пушкинский "Борис Годунов". Без Карамзина в литературе появляется Пикуль.
Весь XIX век русские писатели ориентировались на историю Карамзина. И Щедрин, и А. К. Толстой, и Островский, воспринимали "Историю Государства Российского" как отправную точку, как нечто само собой разумеющееся. С ней часто спорили, ее высмеивали, пародировали, но только такое отношение и делает произведение классическим.
Когда после революции русская литература потеряла эту, ставшую естественной, зависимость от карамзинской традиции, разорвалась долгая связь между литературой и историей (не зря вяжет "узлы" Солженицын).
Современной словесности так не хватает нового Карамзина. Появлению великого писателя должно предшествовать появление великого историка - чтобы из отдельных осколков создалась гармоническая литературная панорама, нужен прочный и безусловный фундамент.
XIX век такой основой обеспечил Карамзин. Он вообще очень много сделал для столетия, о котором писал: "Девятый на десять век! Сколько в тебе откроется такого, что мы считали тайной". Но сам Карамзин все же остался в восемнадцатом. Его открытиями воспользовались другие. Какой бы гладкой когда-то ни казалась его проза, сегодня мы читаем ее с ностальгическим чувством умиления, наслаждаясь теми смысловыми сдвигами, которые производит в старых текстах время и которые придают старым текстам слегка абсурдный характер - как у обэриутов: "Швейцары! Неужели можете вы веселиться таким печальным трофеем? Гордясь именем швейцара, не забывайте благороднейшего своего имени - имени человека".
Так или иначе, на почве, увлажненной слезами бедной Лизы, выросли многие цветы сада российской словесности.
ТОРЖЕСТВО НЕДОРОСЛЯ. Фонвизин
Случай "Недоросля" - особый. Комедию изучают в школе так рано, что уже к выпускным экзаменам в голове не остается ничего, кроме знаменитой фразы: "Не хочу учиться, хочу жениться". Эта сентенция вряд ли может быть прочувствована не достигшими половой зрелости шестиклассниками: важна способность оценить глубинную связь эмоций духовных ("учиться") и физиологических ("жениться").
Даже само слово "недоросль" воспринимается не так, как задумано автором комедии. Во времена Фонвизина это было совершенно определенное понятие: так назывались дворяне, не получившие должного образования, которым поэтому запрещено было вступать в службу и жениться. Так что недорослю могло быть и двадцать с лишним лет. Правда, в фонвизинском случае Митрофану Простакову шестнадцать.
При всем этом вполне справедливо, что с появлением фонвизинского Митрофанушки термин "недоросль" приобрел новое значение - балбес, тупица, подросток с ограниченно-порочными наклонностями.
Миф образа важнее жизненной правды. Тонкий одухотворенный лирик Фет был дельным хозяином и за помещичьи 17 лет не написал и полудюжины стихотворений. Но у нас, слава Богу, есть "Шепот, робкое дыханье, трели соловья..." - и этим образ поэта исчерпывается, что только справедливо, хоть и неверно.
16
Терминологический "недоросль" навеки, благодаря Митрофанушке и его творцу, превратился в расхожее осудительное словечко школьных учителей, стон родителей, ругательство.