Провидение

А что потом?

Мы были в убежище. За несколько дней до Дня благодарения. Мы смотрели «Бывает и хуже» и болтали ни о чем. Тот вопрос до сих пор не идет из головы. «А что потом?» Тогда у меня не нашлось ответа. Нет его и сейчас.

В день перед исчезновением Джон прислал мне статью из «Телеграф», метеорологический прогноз, обещавший меньше снега этой зимой. «Покажи своей маме, и она купит тебе сапожки». Прошлым вечером, услышав, что я плачу, мама не выдержала. И вот они прибыли.

– Это ошибка, – говорит она. – Они помогут тебе на минутку, а потом будут только напоминать об этой беде.

– Думаешь, его нет, да?

Она не отвечает. Мы обе думаем об одном – Джон мертв.

Мама первой нарушает молчание.

– Тебе лучше поспешить.

Мы идем искать Джона. Сегодня пятый день, и Джон где-то там, неведомо где. Адреналин покалывает иголочками пальцы. Я открываю коричневую коробку, вдыхаю запах новой обуви, снимаю розовую оберточную бумагу, вижу яркий стикер – он так легко снимается. Сапожки точно такие, как на картинке, непрактичные, – но я хотела их, и когда твой лучший друг исчезает, у тебя появляется новый способ получить желаемое.

Мы еще не начали, а я уже чувствую, что натру ногу. Здесь полицейские, несколько незнакомых мужчин из города, есть и дети. Девочки из «Герл скаутс» приготовили бумажные пакеты с печеньем, орехами и бутылочками с водой, такие маленькие, что их можно выпить одним глотком. «Роллинг Джек» обеспечил всех грелками для рук. Паренек из нашей школы говорит, что пришел только ради бесплатных штучек. Но люди часто говорят что-то такое, чтобы справиться с собственным страхом. По крайней мере я надеюсь, что это так. Едва увидев меня, Ноэль переводит взгляд на мои сапожки.

– Господи. Это те, что ты показывала мне онлайн?

Лучше бы я их не показывала. Наверное, коп, услышавший, как она сказала это, подумал, что я показывала их ей после исчезновения Джона.

– Да, – говорю я. – Марлена уже здесь?

Ноэль потирает ладони.

– Нет. Но здесь фургон от Пятого канала.

Молодой полицейский то и дело трогает кобуру. Щеки покраснели от холода.

– Вы его подруга, да?

Ноэль берет меня под руку, подтверждая, что ей важно прежде всего показать себя.

– Мы – подруги. Я – ее лучшая подруга, а Джон… да, мы лучшие подруги.

Он кивает.

– Люди еще будут?

Они оба смотрят на меня, Ноэль и коп. И другие тоже. Родители Джона – плачущая, непрерывно курящая мать и печальный, подвыпивший отец. Одинокая девушка из моего спортивного класса. Парнишка из приемной семьи, появившийся перед тем, как открылись двери школы. Еще пара родителей, должно быть, знакомые семьи Джона. Поисковая группа ужасающе маленькая, и я смотрю на свои белые сапожки.

Моя мама делает шаг вперед. Я и забыла, что она здесь.

– Я останусь здесь, буду держать форт и потом выйду с опоздавшими.

В кино, когда показывают поиски пропавшего ребенка, мы видим идущих стеной людей. Они громко перекликаются, и у зрителя возникает уверенность, что если не сегодня, то завтра ребенок будет найден. У нас полная противоположность. Реденькая, нестройная толпа. Мама Джона плачет и постоянно пререкается с полицейским. Говорю вам, там что-то есть, за той березой. Вы не видели человека в том доме? Вам не показалось, что он какой-то странный? Кто, увидев, что происходит, станет закрывать жалюзи? Можете послать туда кого-нибудь, чтобы с ним поговорили? Нас так мало, что даже с подругой поговорить невозможно, – нет никакого шумового фона. Но, с другой стороны, нас достаточно много, и мы так растянулись, что и общего разговора уже не получается.

Наш молоденький коп идет впереди с фонариком и мегафоном. Отец Джона набрался и поет «America» Саймона и Гарфанкеля[9]. Чем дальше, тем больше пьянеет, и чем меньше смысла во всей этой затее, тем сильнее ощущение, что это тупик.

В какой-то момент я не выдерживаю и даю волю слезам. Ноэль сжимает мою руку.

– Все хорошо, птенчик. – Она не называла меня так с самого детства, и ничего хорошего нет и не будет, и я уже не птенчик. Я плачу, потому что мы не можем найти Джона, потому что болят ноги, потому что белая кожа пропитается кровью, потому что мозг – это ужас сколько всего в нем может находиться. Мама была права. Сапожки – ошибка.

Мы добираемся до убежища. Моя мама сидит там со своим «киндлом». Она прячет читалку в сумку и поправляет волосы, как замужняя женщина, которую застукали на свидании с риелтором.

– Больше никто не пришел. Что-нибудь нашли?

Телевизионщики еще не уехали. Мама говорит, что они хотят поговорить со мной и у них есть камера и освещение. У парня из группы новостей белые-белые зубы. Я таких еще не видела, они даже белее моих сапожек. Спрашивает, как идут поиски. Я открываю рот, но он подмигивает: «Можешь сделать три шага вправо? Нам нужна видимость толпы. Вот так лучше».

Дома я прячу сапожки подальше в шкаф, туда, где лежит мой старый танцевальный костюм. Грею ноги в ванне и вспоминаю, какие глупости наговорила тому парню из новостной группы. Меня попросили сказать что-нибудь Джону на случай, если он слышит, и я посмотрела в камеру и улыбнулась.

– Джон. Не беспокойся из-за «Телеграф». Я сберегу для тебя все номера, даже проспекты и купоны. И, конечно, комиксы.

Я снова улыбнулась. Как будто боялась, что люди увидят, как мне плохо. Как будто плакать можно только здесь, в ванной, глядя на бедные, стертые до крови лодыжки. Потом я пошла к себе в комнату и поняла, что здесь уже побывала мама. На кровати стояла новенькая коробка с «Бэнд-эйд». Мама даже расстелила постель, чего не делала с тех пор, как я была маленькой.

Слез уже не осталось. Я беру телефон, но фоток Джона в нем мало. Он не любил, когда его снимали.

Не любит.

Прокрадываюсь по коридору в мамин кабинет и беру один из ее блокнотов с желтыми страницами. Вернувшись в комнату, запираю дверь. Прячусь под одеяло с фонариком. Пытаюсь нарисовать его лицо, сделать его как можно реальнее, правильного размера, с головой чуть больше, чем моя собственная. Мысленно я вижу его ясно, вижу чувство в его глазах, но передать на бумаге не могу, потому что плохо владею карандашом и ручкой. Мои стертые лодыжки – мелочь в сравнении с этим отчаянием, внутри закипает злость – передо мной на мокром от слез желтом листке какие-то жалкие царапины. Рисунок нисколько не совпадает с тем образом, что в мыслях, в сердце.

На следующий день вижу на пальце свежую мозоль. Поглаживаю ее, ровняю. Я не вылезаю из постели, не готовлюсь к школе. Беру блокнот и начинаю рисовать заново.

Каждое утро я встаю пораньше, чтобы нарисовать инициалы Джона на шее, ключице или запястье, а потом выхожу, достаю из пластикового рукава «Телеграф», разглаживаю газету и добавляю к стопке в моей комнате. Родителям это все – рисованные тату и газета – не нравится. Я бы сделала настоящую наколку. Хочу, чтобы на теле была постоянная отметина. Отвратительно, что о нем уже забывают. Хочу, чтобы люди знали, что я скучаю по нему, люблю его, что нельзя делать вид, будто ничего не случилось. По Джону не проронили и слезинки, и каждый день я пытаюсь напомнить им об этом. Я неровно постриглась, перестала брить ноги и подмышки. Я подвожу глаза черным карандашом и ношу жесткие расклешенные джинсы. Увидев джинсы, мама принялась рвать на себе волосы: «Этим ты его не вернешь».

Меня трясет, когда люди говорят такое. Конечно, я знаю, что этим его не верну. Понимаю, что, обрезав волосы, не изменю ход вещей во вселенной. Но я делаю это для того, чтобы, если и когда Джон вернется, он увидел, как сильно мне его не хватает. Это все – доказательства. Он ахнет и скажет: «Хлоя, это ты?» Я хочу выглядеть по-другому, потому что я – другая. И когда мы обнимемся, я снова стану той, по-домашнему привычной, той, которой была с ним, той, быть которой не могу без него. Я купила книжку про зефирный крем, но не заглядываю в нее – без него это неинтересно.

9

Легендарный фолк-дуэт.