Только ты

POV Стас

Чертов телефон не замолкал. Прихлопнув его подушкой, поймав ухом настойчивую вибрацию, я все же сдался.

– Да, – прохрипел в трубку, уже зная, что звонит Сашка. Отвернувшись к стене, натянул одеяло на лицо – не по-зимнему яркий свет из окна больно резанул глаза: – Савельев, какого хрена? Что ты забыл по этому номеру в такую рань?

Сашка рассмеялся. Сказал весело:

– Фрол, вы с Серым сговорились, что ли? Ты время видел? Два часа дня! Хорош спать!

Да, я спал. В первый раз за последнее время достаточно крепко, чтобы выбросить из головы скелетину и не видеть вконец измучившие меня сны. И сейчас еще не вполне был готов проснуться – эта ночь, проведенная за игрой в Counter-Strike, закончилась лишь под утро. Что же касается Воропаева… в последние дни наша дружба вконец разладилась. Кажется, мне вообще было плевать на то, что он существует.

– Савельев, или говори, что хотел, или…

– Или что? – снова заржал Саня, громко ответив кому-то рядом, что занят.

– Или отвали нахрен, пока я добрый, – я знал, что терпение – не его конек. Впрочем, как и мой.

– Ладно, говорю, – согласился друг. – Ты же, придурок, трубку бросишь, а мне потом отдувайся. Марк Степаныч просил передать, что срочно хочет тебя видеть. Хорошо бы ты в школе до вечера показался. Желательно с объяснительной на стол директора, иначе физрук пообещал нарисовать тебе такую семестровую, что взвоешь. Он вчера с твоим уходом совсем взбесился.

– Да пошел он…

– Да не в нем дело, Фрол! В справедливости! Я бы тоже взбесился! Скажи, ты совсем охренел у Марка посреди матча уйти? Нет, мы, конечно, замяли. Выехали на замене в последнем тайме, но, Стас…

– Саня, давай короче.

– В общем, на тебя не похоже, и Марк обижен. Да и ребята не поняли, если честно.

– Все сказал?

– Все.

– Тогда до вечера.

– Постой, Фрол…

Но отключенный телефон вместе с рукой уже нырнул под подушку, и я вновь попытался уснуть. Тщетно. Пролежав без движения минут пять, сдавшись, отбросил одеяло прочь. Если Саня рассчитывал меня разбудить – у него получилось.

Я знал, что скелетина в своей комнате, наверняка нянчится с ногой или сидит в кресле в обнимку с книгой, и спустился в кухню в одних боксерах, босиком, как любил расхаживать по дому всегда до ее приезда и замечания матери. Увидев на кухне отчима, поздоровался и только после того, как налил себе кофе и сел за стол, сообразил, что так и не услышал ответ.

– Привет, Батя. Чего один? Где наш директор? Что, снова без тебя умчала в магазин?

Я спросил это достаточно громко, чтобы быть услышанным, но отчим продолжал хмуро смотреть в окно, сунув руки в карманы брюк, кажется, заблудившись в собственных мыслях. Сообразив, что вряд ли получу от него ответ, – отвернулся. Иногда на Матвеева находил вот такой необъяснимый логике ступор. В такие моменты и я, и мать старались не трогать его. Я часто замечал, что он не слышит нас, но ему всегда удавалось вовремя очнуться. Только однажды он ушел из дому без вещей, в чем был, чтобы через несколько дней вернуться пьяным и грязным – мать простила, а остальное меня не касалось.

– Ладно, проехали, – я включил телик, бросив рядом пульт. Отвел от отчима косой взгляд. – Не маленькая, сама отыщется. Надеюсь, на работе ничего не случилось и итальянцы живы-здоровы, иначе ты бы точно знал.

Еще теплый обед для сына директор оставила на плите, но аппетита на рыбу не было. Вместо нее я прикончил три бутерброда с ветчиной и выпил две чашки кофе, заканчивая поздний завтрак, прежде чем отчим наконец отозвался. Заметил мое присутствие, тяжело опустившись на стул, положив на колени сжатые в кулаки ладони крепкого еще мужчины, уставившись в меня пустым взглядом. Своим неожиданным признанием заставив горячий глоток кофе колючим комком войти в горло.

– Если бы я мог точно знать. Если бы мог предвидеть, она бы сейчас была со мной. Иногда мне кажется: я ненавижу ее за то, что ушла. Так далеко, не оставив даже надежды. Не оставив ничего.

– Кто, мать?.. Батя, ты чего?

– Нет, Аня. Моя Аня. Была рядом, и вдруг ее не стало. Мелькнула вспышкой, как будто и не была моей никогда.

– А-а, – я отер рот, отставляя чашку. Ответил отчиму осторожным взглядом – я почти ничего не знал о его прошлой жизни. До этого момента он никогда не искал откровенности.

– Тогда я думал, много раз думал – сразу после аварии и потом, – что если бы у меня был выбор, если бы смерть дала мне право выбрать между женой и дочерью – я бы выбрал Аню. Мою синеглазую девочку. Вместе мы смогли бы все забыть. Мы могли еще быть счастливы столько лет, могли бы иметь детей… Каждый раз, когда я об этом думал, когда понимал, что ее больше нет, той жизни рядом с ней нет, воспоминания сжигали меня. Я бежал от них всю жизнь, пытался забыть, и вот они снова со мной. Здесь.

Те же глаза. Те же волосы. Даже голос. Ничего моего. Так не бывает. Если бы я сам не оказался отцом Насти, пусть редко, но видел, как она росла, я бы никогда не поверил, что такое возможно. Не могут люди быть настолько похожи, и все же это так. Я знал, что однажды еще раз увижу Аню, но не думал, что снова переживу страх потери. Настя – вылитая мать, а я очень любил ее.

Отчим даже не заметил, как смял скатерть под легшими на стол пальцами. Опустил глаза, словно вел разговор сам с собой.

– Я люблю дочь и вместе с тем боюсь подпустить близко. Больно сердцу – видеть эту улыбку, эти глаза… они снятся мне всю жизнь. И помнить, снова помнить о ней… Нет, легче не видеть и забыть.

– А как же мать?

Что-то скребло в душе и ныло от признания отчима. Что-то похожее на ревность, а возможно, обиду. Что не имело права быть здесь, сейчас, в этом миге обнажения чужой души, и все же звенело на осторожном нерве, натянутом ожиданием. Не думал, что всегда тихий Матвеев способен на подобные чувства.

Отчим словно очнулся. Провел тяжелой ладонью по лицу, стряхивая морок, взглянул осознанно, принимая мой вызов как должное. Ответил спокойно, со знакомой теплотой в голосе, не сожалея о словах, не оправдываясь, как человек, который просто не в силах что-либо изменить.

– Я люблю твою мать, Стас. По-настоящему люблю. Все это наваждение в прошлом, я справлюсь. Галя мой друг… моя жена, человек большой души. Я не представляю своей жизни без нее. Если она от меня не отвернется, я буду предан ей всегда. И тебе тоже. Мне больше нечего желать.

– Не продолжай, Батя, – я встал из-за стола, чтобы уйти. Этот неожиданный разговор оказался слишком откровенным и серьезным для не обещавшего ничего подобного дня. – Не нужно. Я все понял.

– Ничего ты не понял.

Он все же обронил вслед негромко, но я услышал:

– Извини.

Вот только не был уверен, у кого именно Григорий Матвеев просил прощения.

Сашка позвонил снова, обозвав меня дураком и зазнавшимся чертом, напомнил о школьном бале, пронесенной выпивке и нашем общем уговоре насчет новогоднего спора. Напрасно он сомневался. Сегодня девчонки обещали сами лететь в руки, и я был не против, чтобы друзья развлеклись за мой счет, да и за свой – тоже. Идти на бал совсем не хотелось, но после вчерашнего приключения со скелетиной меня ждало одно незаконченное дело. Один долг, который я совсем скоро собирался взыскать, а значит, школа получит своего короля. Как и будущая королева внимание. Пусть Воропаев вчера сдержал меня, если сегодня он захочет поговорить – мы поговорим, но только после того, как я оставлю за собой последнее слово.

Когда мать через время заглянула ко мне в комнату, она порадовалась, глядя на то, как тщательно ее сын собирался на гребаный школьный вечер, после душа наголо выбривая щеки и шею. Недовольно нахмурилась, увидев мой выбор в пользу черной рубашки, но сдалась, зная, что я давно привык в одежде сам решать, что и когда надеть. Выбрав к темным джинсам узкий пиджак, зачесал длинную челку гелем, и это было все, на что я оказался сегодня готов. Остальное и так всегда было при мне.