Русская печь

– Лапти надо отнести в дровяник.

«Вот в дровяник ей понадобилось», – испугался я и крикнул:

– Нет, не носи. Я сам отнесу. Ты лежи.

Я позвал с терраски дедушку, который, ссутулившись над столом, выпиливал лобзиком из фанеры рамочки для фотографий. Иногда такие рамки покупали на рынке.

– Ты никуда ее не отпускай! Слышишь! – предупредил я его. Дедушка поднялся и, сипло дыша, прошел в комнату. .

– У Кстинина лес-то валили? – послышался тихий голос.

– У Кстинина – эхом отозвалась мама. – Оголодали, тятенька, вовсе. С грибов-то сыт не будешь. Кабы хлеб…

Я схватил продовольственные карточки и бросился в магазин. Может, дадут на два дня вперед. На день вперед я уже взял сегодня утром. Конечно, дадут, я упрошу, скажу, что маме плохо, что совсем плохо. Тогда она у меня ободрится сразу.

Но во всех магазинах мне отказывали, и даже в том, к которому мы были прикреплены, не продали хлеба. Тогда я упрямо стал к прилавку и решил не уходить до тех пор, пока продавщица не поймет, что у меня настоящее горе. Но продавщица, худая, крикливая тетка, понимать ничего не хотела. Махая в мою сторону широким ножом, кричала:

– Не дам, не дам, парень! Напросите так вперед, а потом мучайся с вами, с доходягами. В рамках держать себя надо. А ежли распустить брюхо, дак можно две буханки съесть и сытости никакой.

Она была уверена, что все происходит из-за того, что люди берут хлебный паек на два дня вперед. Ничем ее переубедить я не мог, хоть и канючил, говорил про маму.

Дело шло к вечеру, продавщица бережно смела щеткой хлебные крошки, принялась наклеивать на газетный лист отрезанные талончики, успевая ругать меня.

Ей хорошо. У самой небось хлеб есть, да еще крошки. Целые пригоршни хлебных крошек. Их-то небось она сама слопает.

– Все, все, терпенью моему конец. Иди, парень, домой, а то милиционерку позову, – угрожала она. Но я не уходил.

На помощь продавщице пришла уборщица. Она, брызгая с веника водой прямо на сандалии, потеснила меня к дверям.

– Иди, иди. Ишь какой нахальный.

У меня закипели слезы на глазах.

– Ну и лопайте ваш хлеб, – крикнул я и выскочил из магазина.

Я сел на крыльцо, думая, что они все-таки разжалобятся и позовут меня, но они не позвали. Куда теперь идти? Где раздобыть кусок хлеба? Мимо меня простучали деревянными танкетками-босоногами две фезеушницы. Одна показала язык, но я даже не обратил на это внимания.

Кто бы мог дать мне хлеба? Могла бы дать наша соседка швея-надомница Людмила Петровна. У нее заработок живой и деньги и продукты есть всегда. Я с ее Витькой нянчился, и она не откажет. Но к ней мне идти нельзя, потому что вчера она устроила скандал нашему дедушке.

Дедушку Людмила Петровна стала недолюбливать еще с зимы, с того самого дня, когда от артели надомниц ей поручили составить письмо на фронт. Письмо это надо было вложить в посылку с теплыми вещами.

«Дорогой воин! Бейся храбро и беззаветно. Не щади своей жизни, борись за славу Родины», – написала она. Начало так ей понравилось, что она не вытерпела и принесла показать дедушке: он был самым грамотным и начитанным в нашем доме.

– По-моему, можно ведь так, Фаддей Авдеич! – уверенная, что ее похвалят, сказала Людмила Петровна и тряхнула кудрявой головой.

Дедушка прочитал и стал печальным. Он с сожалением посмотрел на Людмилу Петровну.

– Знаешь, Люся, ведь они там на стуже, на вьюге, в окопах холодают и голодают, по семьям тоскуют. Им бы по-простому, но с теплом написать. Помним, мол, ждем вас. Да и не до славы теперь.

У Людмилы Петровны губки избалованного ребенка.

– Значит, нехорошо?

– Потеплее бы. Как ты Васе своему пишешь, так и тут бы.

Людмила Петровна нервно теребила клеенчатый метр, повешанный на шею, и, видимо, не могла понять, отчего дедушке не понравилось такое красивое письмо.

– Спасибо за совет, – сдержанно сказала она. По тому, как застонала дверь ее комнаты, я понял: не только расстроилась Людмила Петровна, но и затаила злость на дедушку.

Потом вроде все улеглось, она снова стала здороваться с дедушкой, а я даже возился с ее Витькой, когда она уходила вечером в кино или по делам.

А на днях случилось такое, что ничем не поправишь. У Людмилы Петровны собрались гости. Сначала они сидели тихо, только бубнили за стеной, а потом вдруг рявкнула гармонь, и наша лампочка на столе и пол начали, подрагивать от пляски.

Дедушка зажимал уши, не зная, куда деться от этого веселья.

– Что делается, что делается! Сегодня Ростов наши оставили. Немец прет, а они пляшут. Оказия! Как можно эдакое? Я им скажу, я им скажу, – не попадая в рукав своего линялого пиджака, бормотал он. – Кощунством это прозывается.

Бабушка у нас была спокойной и благоразумной. Раскладывая на кровати стежь для будущей телогрейки, она успокаивала деда:

– Сиди-ка, сиди, Фадюня. Совести нету, дак пущай пляшут. Наплевай-ко на них, – но на всякий случай щелкнула задвижкой. Она знала, что дедушка все равно не успокоится.

Дедушка вроде остывал, садился к столу и начинал ширкать лобзиком, выпиливая на фанере сказочный сад с крупными яблоками и диковинными цветами, но ничего у него не получалось. Пилки хрупали одна за другой. Он вскакивал и, задыхаясь, метался по комнате.

Я тоже ничего не мог понять. Почему такое происходит? Почему Людмила Петровна и ее сестра наплясывают и напевают, когда уже давно нет писем от Людмилы Петровниного мужа, дяди Васи? И почему веселятся у них уезжающие на фронт после госпиталя командиры?

Перед самой войной папа купил патефон. Мы любили слушать пластинки с песнями Ольги Ковалевой, хора имени Пятницкого, «Трех танкистов». Прошлой зимой, когда немцев уже отогнали от Москвы, я завел патефон, чтобы развеселить всех, и поставил любимую папину пластинку «Глухой неведомой тайгою». И мама, и бабушка вместо того чтобы развеселиться, заплакали. Потом я уж понял. Были там слова: «Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда». Маму, кроме того, что она вспомнила о папе, обижал этот рокочущий бас, когда пел «жена найдет себе другого». Разве это может случиться, если наш папа самый хороший. Он всегда нам читал вслух книжки, я с ним по субботам ходил рыбачить на ночевую и слушал у костра его рассказы о книжках «Эскизы углем», «Рыжик», про то, как он служил в Красной Армии и у него был настоящий револьвер.

В конце концов, чтобы дедушка не слышал топота хмельных Людмилиных гостей, бабушка выпроводила нас на улицу. Она думала, что с дедушкой будет плохо. Мы долго ходили по улице. Когда вернулись, уже стемнело. Около самой калитки на скамеечке сидела Людмила Петровна с кем-то из гостей.

– Ах, не говорите, – ворковала швея, – нос у меня некрасивый. Из-за своего носа я даже на танцы не ходила. Боялась, что смеяться начнут.

– Что вы, – разубеждал ее мужской голос, – у вас все в полном совершенстве. С вас можно статую лепить. Если бы я был скульптор…

Дедушка что-то хотел сказать Людмиле Петровне, но я вытянул его из калитки.

Мы снова ходили по булыжной мостовой, и дедушка рассказывал мне, какое прекрасное место – Кавказ. Туда он со всей семьей уезжал в коммуну под Гулькевичи. Арбузов – горы, в саду, если ляжешь спать под яблоней, яблоками тебя может избить до синяков. Но я бы синяков не испугался. Я бы лежал и ел-ел яблоки и все бы съел. Я уговаривал дедушку, когда кончится война, съездить вместе в эти Гулькевичи. Так мне хотелось путешествовать по всяким местам. Дедушка – счастливец, он много ездил.

Когда выходили гости из Людмилы Петровниной комнаты, дедушка сказал все-таки одному военному:

– Извините меня, молодой человек, может, неуместными покажутся слова старика: сегодня наши оставили Ростов, а у вас такое веселье. Может, я заблуждаюсь…

Военный не рассердился. Поскрипывая новой портупеей, он подошел к деду.

– Извини, отец, извини. Правда твоя, наверно. Но так вышло. Извини. Ведь мы едем на фронт, – сказал он сконфуженно и пошел скорым шагом догонять своих приятелей.