Страница 18 из 53
...Как ни странно, пришла в себя я все равно в этом на диво живучем теле - оно лежало на очень колючей, верно, войлочной подстилке и было укрыто чем-то очень теплым. Но двигаться я по-прежнему не могла, будучи беспомощнее младенца. Зато хоть какофония боли утихла - теперь болело намного меньше - и соображать я могла. Находилась я в полутемном помещении, больше ничего из своего положения не видела. Послышался звук открываемой двери и звук шагов, а затем появилась низенькая, довольно пухленькая бабушка, которая охнула, увидев, что я смотрю на нее и что-то спросила. Я беспомощно улыбнулась, показывая, что не понимаю ее. Не могу понимать, я не знаю ни где нахожусь, ни какой язык здесь в ходу и слушать не желаю все, что мне нашептывает внутренний голос, говоря, что раз это нереальность, то я могу ее с легкостью понимать. А вот обломись, внутренний голос, не бывает так, чтобы человек знал все языки - не бывает. И точка. Бабушка тем временем покачала головой и поднесла к моему рту жестяную кружку с бульоном. Куриным. К черту мое вегетарианств, не до него сейчас- я жадно отхлебнула и закашлялась - почти без соли, без лаврового листа, без перца, горячий - он был омерзителен. Но голод заглушил все жалкие потуги протеста вкусовых рецепторов - я требовательно потянулась к желанной кружке. После еды я устало откинулась и снова заснула.
Оказалось, на дворе, когда меня выкинули, была осень и теперь с каждым днем все больше холодало. Я это поняла, когда периоды бодрствования стали превышать периоды беспамятства. Бабушка кормила меня, обтирала и, извиняюсь за подробности, убирала за мной. Лечила, в меру своих медицинских знаний - какими-то отварами, из которых я что-то пила, чем-то меня обмазывала. Какими-то мазями, которые она компрессом накладывала на суставы - я помню, они сильно пахли медом, живицей, свежескошенной травой и чем-то еще, мной не распознаваемым. Смазывала мои раны и многочисленные ожоги. Следила за моими, оказывается, в нескольких местах сломанными ногами. Учила языку, учила заново обращаться со своим телом. Я не могла шевелить руками поначалу - у меня были перерастянуты связки и выбиты все суставы. На счастье, я провела в беспамятстве большую часть болезненного вправления и заживления. Сначала я училась держать в руках ложку. Это на самом деле очень трудно - она выскальзывала из рук, словно издеваясь. Особенно сложно было осознавать, что вот буквально открыв глаза в реальность, я смогу взять ее в руки - и оставаться здесь. Но каждый раз, возвращаясь, я первым делом проверяла - могу ли я двигать своими, от рождения данными руками? Невероятным облегчением для меня было то, что мое тело меня слушается беспрекословно, поэтому я терпеливо сносила все то, что происходило с не-моим телом. Пальцы, кстати, тоже были выбиты, но, слава Всемогущему, не раздроблены, так что хоть что-то хорошее в этих инквизиторах все же есть. Когда я смогла держать ложку, я решилась начать ходить - это тоже было той еще пыткой - мне единственно помогало осознание того, что это все-таки не мое тело и я смогу его покинуть. Правда, больно было все равно. Но я заставляла себя переставлять ноги раз за разом, волочить их за окрепшими руками, меряя шагами небольшую комнату, в которой я находилась. Большей частью я опиралась на локти и меряла расстояние от локтя до локтя. Я могу с точностью сказать, сколько локтей в комнате. Пять от середины кровати до ее изголовья, потом четыре до стола, четыре - сам стол, два локтя по полу до стены, двенадцать локтей по стене до окна, два локтя на окно, еще двадцать три до табуретки, которая крайне мешала мне ходить, пол-локтя сама табуретка и три локтя до кровати. С снова по кругу. Эти круги мне снились в кошмарах, где я кружилась в водовороте из огня и темноты. Я просыпалась с криками и прибегала испуганная, часто заспанная, Ирмильда - бабушка, что за мной ухаживала. Мы часто разговаривали с ней по ночам - ей не спалось, а я не могла уснуть после таких кошмаров. Она учила меня с неизменным терпением и я, без возможности отвлекаться, схватывала все на лету. Когда я смогла сама доковылять до первого этажа - это была наша общая победа. Как-то я спросила ее, почему она выхаживает меня. Дочь и внучку Ирмильды замучали инквизиторы - одну сожгли на костре, вторая до этого не дожила, на костре она уже не кричала. Зятя увели на каторжные работы, ее саму оставили в покое только потому, что за нее вступился священник, который в молодости, до принятия пострига сам бегал с нею на сеновал и мечтал жениться на ней. Практически все, что было нажито - отобрали, оставив только дом - пустой отныне, и опасливость соседей. Ей не ради чего было жить и она с ровным спокойствием ждала, когда ее заберет Всевышний. Самой было нельзя - грех. А она была очень набожной когда-то. Теперь от ее веры остались только вбитые добродетели, но никак не их теологическая составляющая. Она уже не верила, что церковь знает слово Божье и ходя туда, молча стояла, не в силах противится впитанному с молоком матери, но и не имея сил молится в доме тех, кто отнял у нее семью. Я не была ее дочерью, но я была молодой женщиной, истерзанной инквизиторам - уж они имели свой ярко выраженный характер воздействия, и сердце Ирмильды не выдержало, когда меня принес молочник, который жил за два дома отсюда. Когда я научилась ходить, я стала помогать Ирмильде по хозяйству - готовила, плела украшения и полотна, вспоминая казалось бы давно забытое макраме, ходила кормить и ухаживать за коровой молочника, в обмен на молоко, кормила куриц на подворье Ирмильды, убиралась в силу своих способностей. Более тяжелая работа была мне пока не по плечу - руки были слабыми, а пальцы так вообще слушались через раз. Но я не могла сидеть, когда вокруг меня такие люди. Они мне помогли - спасли, выходили, научили понимать их язык, были добрыми и терпеливыми.
Когда солнышко засветило уже совсем по-весеннему, я начала гулять - я всегда весной гуляю. Я уходила кругами от приютившего меня дома, разведывая местность и любуясь видами. Маленькие улочки, узенькие проулки, тупички и переходы, скрывшиеся под надстроенными вторыми и третьими этажами. Здесь замечательно было бы скакать по крышам -- вот уж любимая забава детства. Вот говорят -- грязно было, грязно, а посмотреть -- так и в реальности, в нашей современности во многих европейских городах, про азиатские и не говорю даже -- не особенно-то и чище. Здесь ведь тоже мусор вывозят, а что не вывезли -- сгнивает само -- ведь тут асфальта нету, земля сама берет свое. Запах, правда, не очень кошерный, да и босиком не походишь -- но в этом и реальность не сильно балует -- вдруг, да попадутся осколки, гвозди, выпотрошенные консервные банки -- тоже очень больно впивается. А вот чистота в домах -- личное дело каждого. Я заглядывала в окна -- благо, большей частью они невысоко -- где-то было чистенько и красивенько, а где-то -- форменный бардак и дикие крики -- я оттуда старательно уносила ноги -- не особо приятно находиться в таких местах. С мытьем -- тоже личное дело каждого -- кто-то весьма блюдет себя (например, я -- но у меня привычка с детства) -- к таким относилась и Ирмильда, и молочник, а кто-то ходил по улицам, благоухая всеми ароматами Шанель помойной серии. Все, как в реальности. Жизнь -- личное дело каждого. Зубной щетке тут были замены -- начиная от пепла и угля, заканчивая каким-то мне неизвестным растением, которое собирали летом и засушивали, а потом размачивали и растирали в зубах. Кариеса, кстати, было очень мало -- не то у людей питание, чтобы им болеть. Мыться было неудобно, но для русских, которым ежегодно воду горячую отключают -- вполне привычно -- в тазиках. Другое дело -- тут водопроводов не было -- что принес, то и твоя ванная. Поэтому частенько экономно обтирались. Голова тут, кстати, не сильно-то и пачкается, главное, беречь ее от тех, кто ходит, благоухая Шанелью -- вошек хрен выведешь, здесь еще не изобрели, чай, выводящего их средства. То есть, говоря простым языком -- все, что я читала про средневековье -- не более, чем ложь. И даже исторические записки русской княгини, приехавшей в Европу и ужаснувшейся грязи, меня не убеждают. Знаете, есть такие люди, которым все не айс. Помнится, на днях общалась с человеком, которому пятизвездочный отель в какой-то европейской стране показался задрипанной конторкой -- там, видишь ли, полотенца просто вешали, а не укладывали красивыми фигурами, да и было их всего четыре, хотя человек привык к шести. А уж то, что светильников на двоих в комнате было всего три -- один под потолком и два у кровати с разных сторон -- это, вообще, верх варварства -- положено два с направленным светом в с разных сторон под потолком, два у кровати, несколько по полу, чтоб ночью не навернуться и ночник. Короче, чем больше я путешествую, тем критичнее отношусь к официальной истории, хотя все, что происходит -- плод моей фантазии. Но ведь мозги-то шевелиться заставляет, думать вынуждает, сравнивать... С каждым днем гуляла я все длительнее, ноги мои все меньше дрожали, руки я тренировала мятием теста -- сначала болтушкой мучной, только чуть вязкой, потом все гуще и гуще -- очень пальцы тренирует. Делала выпечку в силу своих способностей и набираемых по крупинкам ингридиентов. По весне пошли все больше вегетаринские пирожки из травки -- сныти, крапивы, лопуха, первоцвета, что легко набирались за городом. Конечно, пока я не могла сама мять тугое тесто, чтобы печь пироги, но мне помогала Ирмильда и, утром наделав пирогов, мне навешивали лоток и отпускали восвояси. Это хоть как оправдывало мои отлучки, принося прибыль. В доме появилась утварь, сменили одежду, начинали подумывать о козе -- корову в городе не прокормить и негде содержать. Пирожки, с моим участием приготовленные, шли нарасхват, но неожиданностью для меня это уже не стало. Ту одежду, в которой меня принесли -- пустили на тряпки -- на большее она уже не годилась. Я научилась подвязывать волосы, как здешние мадамы, научилась копировать их манеры и стиль разговора, только вот поведение нет-нет, да и выдавало во мне другое воспитание, нередко привлекая взгляды. Знаете, какая самая большая мечта мужчин? Найти женщину, непохожую на других. Все фильмы, как один, явно выделяют главную героиню, как отличную от всех остальных женщин. Особенно меня радуют фильмы, где главные героини нравятся мужчинам, попадая в другие страны. Но ведь это неудивительно. Когда все поголовно воспитываются в одной системе -- сложно найти среди гальки бриллиант. А вот галька, пришедшая из другой системы воспитания, поневоле становится бриллиантом, потому что поведение ее обусловленно другими привитыми нормами. В своей среде бриллиант стараются задушить, а из чужой среды с радостью принимают. Так удивительно. Поэтому я очень уважаю женщин, ставших бриллиантами в своей системе воспитания. И поэтому я не удивлялась мужским заинтересованным взглядам -- частенько я забывала опускать глаза долу, рассматривая с любопытством окружающее, мне не составляло труда приподнять юбку, чтобы сохранить ее, переступая лужу, я с некоторым запозданием кланялась монахам, напрочь забывая, что они тут -- главные. Но я старательно копировала поведение аборигенов, потому что возможное очередное обвинение в колдовстве меня пугало до дрожи. И я старалась не заигрывать с мужчинами, шарахаясь от них, как от огня -- напоказ и явно подчеркивая свое отношение -- я слишком хорошо помнила, как попала в подвал инквизиции и нарваться на еще одну госпожу Ханну мне не улыбалось.