Страница 47 из 59
— Да, — соглашается Рындина. — От этого многие выздоравливают. Если уже не умерли.
Пирогов долго смотрит на профиль Рындиной.
— Ань, знаешь что?
— Ну что?
— Тебе круговую подтяжку делать пора, — с мстительным удовольствием говорит он.
Но Рындина равнодушно пожимает плечами.
Помолчали.
— Ты знаешь, где он живет? Поехали.
— Это не самое веселое зрелище. Он может нас вообще не узнать.
— Разберемся.
— Тогда за яблоками заедем по дороге.
10. Пирогов и Рындина заезжают за яблоками.
Один дом у дороги, остальные снесены, а по обочине уже вырублены кусты и деревья, стоит дорожная техника.
За дощатым забором — сад, в саду старый деревенский дом с резными наличниками, старый автомобиль. Глава семьи — хромой дядька лет сорока, в тельняшке. Сушится белье. Дети разновозрастные бегают. Младший — на деревянной расписной качалке-лошадке.
На покрытом клеенкой столе — катушечный магнитофон. Высоцкий.
Такой оазис, заповедник, другое время.
Хозяин насыпает Пирогову и Рындиной полный пакет яблок и рассказывает:
— И из управы приезжали, и из министерства… Лично этот, как его, руку тряс… А мне чего? Уширяете трассу — и уширяйте, я-то тут при чем, у меня еще семь метров запас, никуда я не поеду, мы тут при царе Горохе жили, и дед мой с этого дома на войну уходил, и я в Афган… Жили и будем жить, наш дом, наш сад… Никуда мы не поедем. Пусть вперед ногами выносят, и баста…
— Вы такой молодец, Владислав, — говорит ему Рындина. — Вы просто образец для всех нас, пример мужества, стойкости и сопротивления. Вы всех победите!
11. Пирогов и Рындина с яблоками поднимаются по засранной лестнице пятиэтажки. Долго звонят в дверь.
По лестнице спускается соседка с дворнягой на поводке.
— А нету его. В больницу забрали.
— Давно?
— Да утром. Станиславна, нижняя, чует, дымом пахнет… Насилу дверь сломали. Он лежит сам отключивши, вконец обожравши, а на полу газеты от папиросы загорелись… Интересное дело! Этак он нас всех спалит… А ведь еще недавно какой мужчина был интересный, уважаемый… Опился, вконец опился…
— В какую больницу?
— Да тут у нас одна. Райбольница.
12. Дача Зои Константиновны. Старики играют в карты, им весело.
На поросших мхом бутовых ступеньках террасы появляется полное невысокое существо с розовым гладким лицом, модной стрижкой, маленькими сережками в ушах и колечками на аккуратных пальцах. Как ни приглядывайся, половую принадлежность существа определить трудно.
Одето существо в треники, обуто в садово-огородные калоши типа “дачник”. По-домашнему, по-соседски пришел человек.
Это Шура-гибрид.
— Зоя Константиновна, тут у вас девочка гостит, так вот она моего кота лишаем заразила.
— Вот что ты городишь, Шура, — мельком отрывается от карт Зоя Константиновна. — Постыдился бы…
— Она его постоянно тискает, тащит куда-то, у него стресс глубокий, шерсть уже вылезает клочьями, его тошнит постоянно, вы понимаете?
— Не позорься, Шура. Лучше бы женился, честное слово. Сын таких уважаемых людей, а ходит бобылем… Тьфу…
Шура кротко улыбается.
— Зоя Константиновна, я, между прочим, и по вертушке позвонить могу, — с укоризной говорит он.
Он уходит, шлепая пятками резиновых калош.
13. Пирогов и Рындина стоят перед стойкой в больнице.
Женщина в белой шапочке медработника говорит им:
— Я понимаю вашу обеспокоенность, но пропустить вас не могу. Это волеизъявление больного. Юрий Алексеевич, едва придя в сознание, установил строгий дресс-код для всех посетителей. Вы, прошу прощения, неподходяще одеты.
Пирогов и Рындина с изумлением таращатся на доктора, потом оглядывают друг друга — джинсы, свитера, кожанки.
— Одного, правда, пришлось пропустить, — доверительно говорит доктор. — Он священник.
— Барнев! — с досадой хлопает рукой по стойке Пирогов. — Везде пролезет со своей постной рожей, с крестом на брюхе…
— Это кто? — не понимает Рындина.
— Кто из нас в России живет — ты или я? — удивляется и раздражается Пирогов. — Барнев, Антоха, учился на пять лет раньше нас. Из предыдущей мастерской Волшебника. Священником стал в девяностых. Его по телику часто показывают. Любой вопрос осветит, без запинки. Крутой поп, сука… Здравствуйте, батюшка, — без малейшего перехода вежливо говорит он.
Рядом с ними стоит рослый, слегка располневший, но весьма видный мужчина лет сорока пяти, в подряснике. Глядит приветливо.
— Мать честная, Петюня ведь Пирогов! — Он радостно пожимает руку Пирогову, затем троекратно целуется с ним.
Пожимает руку Рындиной.
Она спрашивает:
— Как он?
— Под капельницей, в полубессознательном состоянии. Бредовые речевые интерпретации, оттуда и дресс-код. У меня в храме сорокоуст читать будут, усиленную молитву. Надеюсь, обойдется. Надо бы к его матери съездить.
— Уже были. Невменяема.
— А череп все там?
— А он вообще откуда, чей?
— Неизвестно. Но похоронить его все равно надо.
Батюшка улыбчиво, ласково смотрит на своих друзей и спрашивает:
— Ну что? По маленькой, со свиданьицем?
— Поехали ко мне? — Рындина говорит.
14. Квартира Рындиной. Трое выпивают. Пирогов прохаживается по комнате, глядит в окно.
— Давно я в это окошко не глядел…
— Теперь другой вид совсем…
— Раньше четыре высотки можно было насчитать. А там что за адыробло такое торчит?
— Москва-Сити…
— Поди ж ты…
У Рындиной звонит мобильный.
— Послушайте, юноша, вы слова понимаете? — раздражается она. — Говорю вам, я больше не занимаюсь этой темой! Что значит, вы специально приехали в Москву? А кто вас звал? Кто вам отмашку давал, я вас спрашиваю…
Рындина отключает мобильный.
— Деревенский малый, косноязычный такой, а настойчивый… Говорит, у него какие-то редкие материалы по затопленным территориям. Не в жилу уже все это… Никому это не интересно…
Тем временем Пирогов обнаруживает на подоконнике старый, старинный, темно-зеленого металла бинокль. Берет в руки.
— Положи, пожалуйста, на место, — советует Рындина.
— А что такое? — Пирогов не слушается.
— Вещь старая, ценная, лежит себе и лежит. Времен Первой мировой… Это оттуда, с затопленных территорий. Черные водолазы продали.
— Какие водолазы?
— Ну типа мародеров. Выезжают на катерах, ныряют, собирают, что осталось… Там монастырь был, после революции монахи ценности спрятали, потом затопление… До сих пор ныряют, клады ищут…
Пирогов подносит бинокль к глазам.
— Петя, положи, говорю, ты, руки-крюки…
Пирогов глядит в бинокль…
15. …Издалека:
По мощенной гладкими камнями дороге едет мотоциклетка образца начала прошлого века. В мотоциклетке — кто-то в шлеме, защитных очках и кожаной куртке. Кругом поля и леса, лето, красоты.
На скамейке у деревенского дома — трое. Юноша в очках, молодая женщина и мальчик лет двенадцати.
— Поймите, все, что я говорю, — убеждает юноша, — я говорю только для вашего блага. Как сестре расстрелянного контрреволюционера вам необходимо по праздникам вывешивать красный флаг. От души советую, так будет лучше для вас же. На Первомай, на Октябрь. Дальше. Третьего дня в городе были народные ликования по поводу устройства детского парка на месте фамильного кладбища купцов Голобукиных. Почему вы не ходили вместе со всеми ликовать? Чего вы от меня хотите после этого, Лика? Лика не ходила ликовать...
Стрекот мотоциклетки нарастает. Трое встают со скамейки и смотрят на дорогу. Мотоциклетка подъезжает к ним и останавливается. Ездок снимает шлем.
— Серафим! — оторопело, одними губами шепчет юноша.
— Костик! — радуется ездок.
Они обнимаются.