Аркадия

Ханна. Ты чем занимаешься? Вэл?!

Валентайн. Множеством точек на комплексной плоскости, полученных в результате…

Ханна. Это дичь?

Валентайн. Дичь. Черт бы ее побрал.

Ханна. Не бросай эту работу. Не сдавайся.

Валентайн. Почему? Разве ты не согласна с Бернардом?

Ханна. А, ты об этом… На самом деле тривиально и незначительно все: твоя дичь, мой отшельник, Байрон, который так занимает Бернарда. Цель, в сущности, ничто. И возвышает нас не цель, а сама жажда познания. Иначе мы покинем сей мир так же тихо, как пришли. Поэтому я и говорю, что в загробную жизнь ты верить не смеешь. Верь во что хочешь: в Бога, в отделение души от тела, в высший дух, в ангелов, если угодно, — но только не в эту великую сходку, на которой все наконец встретятся и все обсудят. Если ответы в конце книги, я еще подожду. И то это ужасно нудно. Уж лучше бороться — хотя поражение неотвратимо и необратимо. (Смотрит из-за плеча Валентайна на экран компьютера.) Ого!.. Красиво!

Валентайн. Закат семейства Каверли.

Ханна. Закат Каверли? Господи, Валентайн!

Валентайн. Дай-ка пальчик. (Несколько раз нажимает ее пальцем на клавишу.) Видишь? Островки совершенного порядка в океане праха. Формы, возникающие из ничего. Снова и снова. Каждая картинка — увеличенный фрагмент предыдущей. И так далее. До бесконечности. Здорово, правда?

Ханна. Это что-то важное? Это серьезно?

Валентайн. Интересно. Можно публиковать.

Ханна. Поздравляю!

Валентайн. Не меня. Томасину. Я просто прогнал ее уравнения через компьютер — в миллион, в несколько миллионов раз дальше, чем успела она со своим карандашиком. (Достает из старой папки тетрадку Томасины и передает Ханне.)

Слышатся звуки рояля.

Спасибо, можешь забрать.

Ханна. И все-таки — что это означает?

Валентайн. Не то, чего ты ждешь.

Ханна. Почему?

Валентайн. Ну, во-первых, она бы прославилась при жизни.

Ханна. Не успела. Она умерла слишком рано.

Валентайн. Умерла?

Ханна. Сгорела заживо.

Валентайн (осознав). Ах, так это девушка, погибшая в огне!

Ханна. Пожар вспыхнул ночью, накануне ее семнадцатилетия. На фасаде видно — не хватает мансардного окна. Там, под самой крышей, была ее комната. В парке — памятник.

Валентайн (раздраженно). Я знаю. Это мой дом. (Валентайн снова поворачивается к компьютеру.)

Ханна возвращается на свое место. Листает учебник математики.

Ханна. Вэл, а ведь Септимус был ее учителем. И они вместе могли…

Валентайн. Занимайся своим делом.

Пауза. Два исследователя за работой.

Пятнадцатилетний лорд Огастес, в одежде 1812 года, врывается в дверь, что напротив музыкальной комнаты. Смеется. Ныряет под стол. Его преследует разгневанная шестнадцатилетняя Томасина. Она немедленно определяет, где Огастес.

Томасина. Ты же клялся! Ты крест на сердце клал!

Огастес выбирается из-под стола. Томасина снова бросается в погоню вокруг стола.

Огастес. Я маменьке скажу! Все маменьке скажу!

Томасина. Какая же ты дрянь!

Она хватает Огастеса в тот миг, когда в комнату входит Септимус с книгой, графинчиком, бокалом и папкой с бумагами.

Септимус. Тише! Что случилось! Милорд! Прошу всех успокоиться.

Томасина и Огастес расцепляются.

Благодарю вас. (Проходит к своему месту за столом. Наливает себе бокал вина.)

Огастес. А, добрый день, господин Ходж!

На губах его ухмылка. Томасина принимается прилежно рисовать пирамиду и конус.

Септимус открывает папку.

Септимус. Не составите ли нам сегодня компанию, лорд Огастес? У нас урок рисования.

Огастес. Я рисую лучше всех в Итоне, господин Ходж. Но мы предпочитаем обнаженную натуру.

Септимус. Что ж, рисуйте по памяти.

Томасина. Какая гадость!

Септимус. Прошу тишины.

Он достает из папки проверенную тетрадь Томасины и бросает ей через стол.

Она ловит, открывает.

Томасина. Никаких отметок?! Тебе не понравилось кроличье уравнение?

Септимус. Не усматриваю связи с кроликами.

Томасина. Они же поедают собственное потомство.

Септимус (после паузы). Я сразу не понял. (Протягивает руку.)

Томасина (возвращая ему тетрадь). Дальше сделать — просто места не хватило.

Септимус и Ханна листают удвоенные временем страницы.

Огастес вяло рисует геометрические тела.

Ханна. Ты хочешь сказать, что мир все-таки спасен?

Валентайн. Нет. Мир по-прежнему обречен. Но если он зарождался именно так, то, возможно, и следующий мир возникнет по этому образцу.

Ханна. Из доброй английской алгебры?

Септимус. И так — до бесконечности, нуля или полного абсурда.

Томасина. Нет. Если отбросить отрицательные корни, все снова обретает смысл.

Септимус перелистывает страницы. Томасина начинает рисовать геометрические тела.

Ханна закрывает учебник и переключается на "садовые книги".

Валентайн. А чай-то стынет.

Ханна. Я не пью горячий.

Валентайн (не слушая ее). Нет, ты вдумайся. Твой чай стынет сам по себе. А нагреваться сам по себе не может. Странно, правда?

Ханна. Нет.

Валентайн. Не спорь. Конечно, странно. Только от горячего к холодному. Улица с односторонним движением. Чай будет стынуть и стынуть — до комнатной температуры. Так происходит везде и всюду. Солнце и звезды тоже остынут. Не так быстро, как чай, но в конце концов все на свете придет к комнатной температуре. Во времена твоего отшельника этого не понимал никто. Но — ладно, допустим, что в тысяча восемьсот лохматом году этот полоумный действительно разбирался в термодинамике — единственный во всем мире. Даром что жил затворником в дербиширской глухомани.

Ханна. Он — выпускник Кембриджа. Ученый.

Валентайн. Да хоть десять раз. Спорить не буду. А девчонка была его ученицей, ученицей гениального наставника.

Ханна. Или наоборот.

Валентайн. Как угодно. Главное — суть. А до сути они докопаться не могли! Как уж он спасал мир с помощью доброй английской алгебры — не знаю. Но только не так.

Ханна. Почему? Потому что у них не было калькулятора?

Валентайн. Нет. Да. Потому что существует определенный порядок, ход событий. Нельзя открыть дверь несуществующего дома.

Ханна. На то и гений.

Валентайн. Увы — это гений безумцев и поэтов.

Пауза.

Ханна.

Я видел Сон, не все в нем было сном.

Погасло солнце яркое, и звезды

Без света, без путей в пространстве вечном

Блуждали, и замерзшая земля

Кружилась слепо в темноте безлунной.[31]

31

Байрон Дж.-Г. Тьма (Перевод М.Зенкевича).