Страница 9 из 11
– Сегодня твоё боевое крещение, – шутит Вова и гогочет. – Надо тебе для устойчивости морскую походочку заиметь.
А где продают эту самую походочку? Приобрёл бы с радостью.
Хотел встать, меня бросило с койки на стеллаж, а оттуда обратно на койку. Только на полу можно почти спокойно сидеть среди этого развала и бедлама. Сижу. Опять мутит. О, господи, долго это ещё будет продолжаться!?
Завидую ребятам, у которых к морю и качке привычка. Глеб советует тяпнуть рюмаху-другую – и немочь-де, как рукой снимет. Вова считает, что надо выйти на воздух. Но я боюсь выбираться на воздух. Там меня вышвырнет за борт, если я даже в каюте не могу держаться на ногах и качаюсь, как Ванька-встанька.
Выбрел всё-таки, держась за стены, цепляясь за поручни. А там вздымаются громадные водяные скалы с белыми гребнями. Захлестнёт такой скалой и раздавит. Качка продолжает мучить, выворачивая меня наизнанку. Убрался обратно в каюту. Ноги дрожат. До чего я слаб, беспомощен и противен самому себе. Старый, полудохлый.
А Глеб и Вова, искусно передвигаясь по мосткам, притащили мне какого-то рассолу:
– Выпей, солёненький, стабилизирует, как для опохмёла. А лучше бы, конечно, аквапита.
Так изысканно называли они водку, от слова аква – вода.
Пивнул рассола – лучше не стало. Им хорошо, а мне в пору затянуть песню «Раскинулось море широко», в которой матрос признаётся, что «вахту не в силах держать». И вот я не в силах не только держать и стоять, но даже и лежать.
Между прочим, где-то я читал, что слова этой песни сочинил человек по фамилии Зубарев. Значит, вятский. Он, наверное, страдал, раз так прочувствованно написал о смертельных мытарствах кочегара. Правда, тот не из-за качки умер, но всё равно, умер ведь.
Приходит ко мне слабовольное желание вылезть где-нибудь тайком на берег и дать стрекача в родные места, но, увы, берегов не видать, а душа и тело запроданы немецкому капитализму. Держись, Вася, авось матросом станешь!
Часам к одиннадцати дня слегка мне полегчало. Говорят, судно повернуло по ветру. А ветер двадцать метров в секунду. Не ураган, но море уже отозвалось и вздымает волны. Меня утешают:
– Качка стала терпимее, скорость увеличилась.
Вова говорит – 12 узлов. Что за «узлы» такие, мне пока невдомёк. Буруны с пеной на гребнях стали помельче.
Собираю вещички в каюте, укладываю на привычные места. Это успокаивает. Вот и дневничок с твоей фотографией на первой странице. В твоих глазах сочувствие и сострадание. Спасибо тебе, солнышко!
Наконец-то море улеглось и посинело. Вышел на волю. Всё на судне покрыто тонким слоем соли от морской волны. Велел боцман Иванков соль смывать и оттирать, чтоб не завелась ржавчина. Она, говорят, быстро гложет, грызёт и съедает металл. Еле двигаюсь, как сонная муха, но стираю резиновой щёткой и обмываю соль, чтоб придать судну если не парадный, то хотя бы приличный вид. Оторвусь от дела, взгляну: сколько глаз достаёт – всё вода-вода, всё волна-волна и не за что больше взору зацепиться. А внизу пучина страшная. Чувствуешь свою малость и одинокость. Нет, вот по курсу справа вижу что-то необычное.
– Кит, – кричит Глебушка и бросается за биноклем, а ещё за фотоаппаратом, чтобы сделать снимок своему сынуле. А кит, эдакое обтекаемое чёрное чудище изредка с шумом выкидывает из дыхательного отверстия фонтан брызг. Занятно. Чем не зоопарк?! Раньше я такое видел только в кино да на картинках.
Успел Глеб, ухватил чуду-юду рыбу-кита. Снял.
– Обрадуется малыш, – удовлетворённо говорит он и показывает мне изображение. Здорово. Надо бы и мне такой фотоаппарат купить, чтобы снять для тебя кита.
А ещё мы видели стаю дельфинов. Они долго сопровождали наше судно, выпрыгивая из воды. Резвятся, как дети. Совсем неглубоко плывут в воде. Видны их округлые спинки. Глеб и дельфинов снял. Будет что показать сынуле.
Слава богу, оживаю. Ты уж прости, Майечка, за то, что описал свою беспомощность и слабость, что оказался таким неприспособленным к морской стихии. И перед ребятами из команды мне стыдно. Один я такой слабак оказался. Вроде сочувствуют, жалеют, но нет-нет да и царапнут:
– Ну как, морской волк, прошёл испытание?
Им хоть бы хны. Походя спорят, какая качка лучше – бортовая или килевая, а меня от любой мутит, так что уши затыкаю, чтоб не слышать об этих «удовольствиях».
Кроме меня, пострадал от шторма наш кок Олег Слаутин. Во время качки слетели у него сковородки с электроплиты «Электролюкс». Попросил нас сделать «огорожу» из нержавейки. Пришлось разбирать плиту и тащить в токарку, где просверлили дырки и приспособили скобы, эдакие барьеры. Теперь не полетят по камбузу наши блинчики, чебуреки, бифштексы и стейки. Олег доволен:
– Хорошо замадрючили (какое-то вновь изобретённое слово. Я даже не слыхивал).
В знак благодарности пообещал нам «Котовский» необыкновенное, только что придуманное блюдо: кусман мяса в овощном изобилии, который он назвал Островом сокровищ. Кинул анекдот:
Спрашивают моряка: «Вы плавали и вам было не страшно?»
– Один раз. Тогда везли мы десять тысяч говорящих кукол. Когда начался шторм и корабль накренился, все десять тысяч кукол закричали: «Мама!» И я обложился.
Анекдот рассказан неспроста. В мой огород камень залетел.
Но тут же Олег утешил, сказав, что есть такое племя полинезийцев, которое всю жизнь живёт в лодках на воде.
– Так у них морской болезни нет, а на суше они долго находиться не могут. Надо, чтоб качало. Это им нравится.
По вечерам да и днём в свободные от вахты часы ребята смотрят по телику передачи из стран, по которым идём, но без знания языка только смутно догадываешься из-за чего ругаются, по какому поводу смеются всякие рожи. Куда понятнее футбол, тут не так раздражает незнание языка. Смотрели же люди немое кино и радовались. А мы уподобляемся нашим пращурам.
Можно отвести душу, зафугасив сериал. Благо дисков у нас навалом: дембеля оставили да ещё наменяли у братьев-славян и сами подзапаслись. Старые опять обменяем на кораблях с русскими экипажами на свежатинку. Да какая свежатина, если полугодьями кочуют парни по морскому периметру Европы. Меняем-то кота в мешке тоже на кота и тоже в мешке. А в занудливом телесериале герои начинают глупеть заодно с режиссёром, который из последних сил тянет бодягу, чтоб побольше получить. Нам уже всё ясно, а он делает вид, что удивлён и даже ошарашен.
Я пристрастился к дневнику и продолжаю крутить свой «сериал», конечно, только для тебя, моя Майечка.
Грехопадение
Милая моя Майечка! Стыдно живописать своё падение. Но поскольку я дал себе слово рассказывать всю откровенную грубую, пусть и стыдную правду, то вот она. В общем, из ошибок соткано всё моё существование.
Одним из самых горьких дней в моей белокурьинской жизни стало 13 ноября. Подслеповато, зябко, туманно. Надоело сидеть сиротой в одиночестве и сумерничать перед телевизором. Взял бутылёк и подался я, разжалованный инженер, к разжалованному агроному другу Серёге. У него тепло, уютно и немудрую закусь Тома Томилина сварганит. Как водится, засиделся у них, потому что у Серёги тоже оказался припас да и разговор-то шёл то возвышенный – о бардах, то возмущённый – об артистических аристократических скандальных свадьбах.
Когда двинул обратно домой, была ночь, но откуда-то взялась кругленькая весёленькая луна. Она-то и засвидетельствовала, что мой тракторок, доставшийся мне после разгрома нашего совхоза, кто-то уволок, а кто, луна помалкивала: догадайся сам. Судя по следам, был это трайлер, а может, лесовоз. Во всяком случае моего пахаря около дома не оказалось. Дурак я, конечно, не удосужился сколотить дощатый сарай-гаражик.
Достучался до вездесущей соседки Вассы Митрофановны. А она слыхом не слыхивала, видом не видывала, как и кто трактор спёр. В общем, пропал мой любимый «Белорус», моя гордость и мой кормилец. В милицию бежать опасно – язык заплетается, кто с пьяным будет разговаривать, да и заявление мне не написать.