Страница 7 из 26
Однако им заплатили куда меньше, потому что вычли налог подоходный да ещё за бездетность. Славка за бездетный налог обиделся на бухгалтерских работников из «Заготзерна», а Кирка зло напомнил, что им детей заводить ещё не полагается – возраст не детородный.
– По ведомостям вы у нас как взрослые мужики проходите, – обрезала кассирша.
Ничего не поделаешь. Подростков всегда все надувают, как заблагорассудится.
На блузку для мамани денег хватило. Когда Славка развернул перед ней эту красоту, Ольга Семёновна вместо того, чтобы обрадоваться, вдруг заплакала:
– Дак, выходит, вовсе ты у меня большой вырос, Славко? В эдакой-то басоте меня не признают. Всё в ситце да фланельке ходила, а тут шелкатьё. Гли-ко, до чего хороша кофточка!
В пахнущей гниением, затхлостью и клозетом казарме размещалось немало разных людей. Кроме Дунди Березихи и Сенниковых, жил Витька Логинов с матерью. Чистенький, с бантом на шее, он учился в музыкальной школе играть на скрипке. Мать его – медсестра Клара Викторовна – женщина утончённая, души не чаяла в сынуле. Провожая его в музыкальную школу, целовала в щеку или в лоб. И он любил свою мамочку. Обещал учиться на отлично.
Ещё занимал свой «пенал» одинокий злой старик Серафим Данилович Чуркин, который выскакивал, озираясь только тогда, когда требовалось по нужде в клозет или на кухню. А когда пуст был коридор, бесшумно ходил, прислушиваясь, о чём говорят люди за дверями. Он не любил общаться. Иногда из жалости или от широты души, мужики и бабы, засевшие во дворе играть в лото, звали его раздавить бутылочку. Заводилой был Гурьян Иванович.
– Весь день в башке звон от железа. Хоть человечью речь послушать, – объяснял он свою тягу к лото.
От стола неслось стуканье и бряканье лотошных бочонков, и бубнивый голос Березихи выкрикивал:
– Семён Семёныч! (что означало – 77), Туда-сюда (это – 69), Барабанные палочки (11), Дедушка (что значило – 90).
Оказавшийся в выигрыше Гурьян Иванович пускал свою присказульку:
– Лё, лико-лико. А не собраться ли с умом да не послать ли за вином? – и шёл звать Данилыча. Тот, согласившись, долго считал мелочь. – Чо долго? – спрашивал Гурьян Иванович.
– Рука у меня не слушается, – отвечал Чуркин. – Токо гривенника не достаёт до рубля, – объявлял он, наконец.
Гурьян Иванович великодушно махал рукой: сойдёт, с паршивой овцы хоть шерсти клок.
Данилыч был скупердяем. Это знали все. У него в комнате горела только одна лампочка над столом, задвинутым в угол. И та на 25, а может, даже на 15 свеч.
– Не деньги считать, – объяснял он, хотя учитывал, наверное, каждую копейку.
Ходил Данилыч в одном и том же сером пиджаке с засаленным воротом и рукавами, серой выцветшей кепке и лицо у него было какое-то серое, морщинистое, не запоминающееся.
Выпив, он, тыча пальцем в грудь Гурьяна Ивановича, дотошноспрашивал иудистым, притворно ласковым голосом:
– Почему у нас все поголовно картошку садят? Не знаешь?
– Ну, второй хлеб. С войны привыкли, – отвечал Гурьян Иванович.
– Ерунда! Просто не верят люди своему государству, потому что оно запросто обманет. Сколько нас надували? И будем мы иметь в сухом остатке хрен целых хрен десятых. Что Россию губит? Бескультурье! Выпивка без закуски, власть – без совести.
– Лико-лико, а я не знал.
Гурьян Иванович озирался и на откровенность не шёл. Слишком смело резал сосед. Согласишься с ним, а потом греха не оберёшься. Ещё донесёт. Поговаривали, что Данилыч – старик сквалыжный. Пишет анонимки. Приезжал журналист из газеты, чтобы написать фельетон о Березихе, промышлявшей знахарством. Было при журналисте письмо. Наверное, от Данилыча. Но жильцы о старухе плохого не сказали. Так и ушёл газетчик несолоно хлебавши.
Бабка Березиха обо всех всё знала. И о Серафиме Данилыче – тоже.
– Тяжёлым утюгом бог прошёлся по их семье, – поджав таинственно губы, говорила она. – Мать-отец у него с голоду померли, а он гли какой! Никого не любит. Как так жить можно?
Встречались зимой жильцы в основном около плиты. В общей коммунальной кухне стояли на столах керосинки, а позднее керогазы, около которых хозяйки колдовали с обедами и ужинами. По субботам и воскресеньям зимой и осенью топили огромную плиту.
Достаток и бедность жильцов обнаруживались на общей кухне вот на этой широченной, как двуспальная кровать, дровяной плите, уставленной кастрюлями и кастрюльками, чайниками, сковородами, бельевыми баками и даже бидонами. Самые разные ароматы и дымы доносились отсюда в сени. Ольга Семёновна жарила картошку на постном масле, варила картофельницу или кашу. По праздникам – кролика, которого называла «заяц». Мясо было редкостью. Одинокий пенсионер Серафим Данилыч таясь, приносил кастрюльку – ковш с какой-то позавчерашней хлебатенькой, которую обычно варил в своей комнатёнке. Из ковша и ел. Тарелок у него, наверное, не было или он экономил воду, не желая лишний раз мыть посуду.
Клара Викторовна пекла блинчики, делала кексики для Витьки. Зато Елена Степановна жарила чебуреки с мясом, огромные котлеты, пекла пироги. Гурьян Иванович да и сама Елена Степановна любили поесть и имели достаток, чтобы покупать мясо.
Около плиты шли откровенные разговоры, случались самые злые перепалки. Ольга Семёновна от скандалов всегда уходила к неудовольствию Березихи. Березиха, любившая всех судить и рядить, была этим недовольна:
– Хоть бы ты раз поругалась, отбрила кого-нибудь. Дак на тебя бы нападать не стали.
– А зачем? – недоумевала Славкина мать. – На меня и так не нападают.
Березиха была находчива и лиха на язык и вовсе ничего не стеснялась. Как-то выскочил у неё нежданчик. Другая бы умерла от стыда. А эта нашла оправдание:
– Нервы стали ни к чёрту. Износились.
Сенниковы считались зажиточными людьми. Во-первых, у них были две комнаты, по стенам ковры развешаны и даже имелось пианино. Верочка играла на нём, правда, не очень охотно и не очень подолгу. Гурьян Иванович был человек мастеровитый и работал не только в гараже торфопредприятия, а ещё прихватывал на стороне – шабашил кровельщиком, уезжая на заработки в соседние районы и даже в областной центр.
Елена Степановна умела шить модные платья и костюмы, и к ней шли, чтоб принарядиться к свадьбе, юбилею или выпускному вечеру. Конечно, те, у кого было на что наряжаться.
Не станет же заказывать маманя Славке штаны, если ни шерстянки на них нет, ни денег.
Гурьян Иванович был человек с юмором и любил поддеть свою жену. Он не только называл её барыней, но и устраивал розыгрыши. Раз задержалась Елена Степановна 8 Марта на больничном женском вечере. Муж встретил её, держа над головой оленьи рога, посланные братом из Анадыря.
– Что это с тобой? – не поняла Елена Степановна.
– Лё, лико, выросли за сегодняшний вечер, – сказал Гурьян Иванович.
– Как так выросли? – опешила жена.
– Тебя спросить надо. С кем гуляла?
– Ну дурак какой, – обиделась Елена Степановна и замкнулась.
– Лё, сколь велико. Как, пилить будем или топором рубить рогато? – веселился Гурьян Иванович.
Елена Степановна шутки мужа считала глупыми, свирепела, когда тот называл её «барыней». Надолго замолчала. Ему же пришлось извиняться.
– Вот, Верочка, какой дурак твой отец, – восклицала мать.
– Ну, пап, зачем ты так? – поддерживала Верочка Елену Степановну.
– Лё, лико. Шуток не понимаете, – вздыхал Гурьян Иванович. – С тоски помрёшь с вами, – и шёл в «Закуску», чтоб там отвести душу в разговоре. Там над его деревенскими приговорками хохотали от души.
Славка, конечно, знал, что Сенниковы обычные нормальные люди. Наверное, хорошие, раз в детстве приглашали его на семейную ёлку в Новый год, гостинец дарили. И вот стол круглый отдали. Но всё равно, пробегая мимо, при встрече бормотал усечённое: «сте», вместо полновесного «здравствуйте», потому что чувствовал их тайное унижающее его превосходство над собой.
Когда в дверь мосуновской выгородки протискивалась Верочка, страдальчески морща лоб, говорила, что у неё не решаются примеры по алгебре, какие-то непонятные задали, Славка сердился: