Страница 7 из 15
Как? Митя – сидел? То-то я его не узнал.
– Но… сейчас ведь уже… за науку… не сажают? – пробормотал я.
– Буквально успел прыгнуть в последний вагон! – Митя улыбнулся. – Оказывается, и Маркс опасен, когда он в листовках, а не в томах!
И я узнал его, прежнего.
– Сокол помог! – непонятно добавил он.
Я уже не стал уточнять: помог сесть или помог выйти. Не о том сейчас речь!
Главное – Митя! Вот!
– Дорогой мой! – воскликнул я.
И мы обнялись. И Влад размяк.
– Прости меня, – извинился он перед Митей. – Тяжелый день.
И они шлепнулись ладошками.
– Как же я рад видеть вас всех! – воскликнул я.
– Я знала, что все наладится, когда ты приедешь! – шепнула мне Наиля и улыбнулась нежно.
Но наладилось не все. Наутро как раз Наиля должна был читать курс о молекулярном питании (питании молекулами?), но народ вдруг взбунтовался, все вышли из аудитории и откуда-то взявшимися грубыми голосами требовали жратвы. Митя пытался что-то интеллигентно говорить – но его словно не видели. Обрушилось все на Наилю.
– А ты уймись! – орала она на женщину, похожую на парторга НИИ. – Я тебе говорила, что питание в проживание не входит!
– Нет, входит! Сама-то вон морду отъела!
Все в худших традициях проклятых эпох. Где духовность?
И тут всех нас спас Влад. Его час!
– Ти-ха! – проорал он, вздымая богатырскую руку. – Жрать хотите?
– А то!
– За мной! – скомандовал он.
Вот он, час его торжества! Я оглянулся. Митя остался один. А Влад снова повел нас в горы, как когда-то. Но – не туда. В смысле – не туда, куда в прошлый раз, не на тот романтический обрыв у моря, а от него. Мы поднялись в село Запрудное, под сенью горы, где он рос и крепчал, в бывший совхоз, где его знала каждая собака. Мы вышли к широкому полю. И зашли в длинный темный амбар. В полутьме, на груде мешков, в ватнике и сапогах, сидел небритый мужик и как-то не удивился, увидев всех нас… Это же Рубанцук, бывший садовник ЦК! Вона куда подался. Видимо, на свою малую родину?
– Ну шо? – произнес он, наконец.
– Затовариться думаем с тебя, – проговорил Влад.
– Ты шо? – произнес Рубанцук. – Без предоплаты?
– А ты шо – с предоплатой родился?
Такой вроде бы дикий аргумент почему-то понравился Рубанцуку. Что значит – земляки.
Он слез с мешков.
– Луку дашь? – нетерпеливо произнесла женщина, которую я условно назвал парторг.
И Рубанцук, и Влад посмотрели на нее с удивлением – ломает разговор.
– Сколько тебе? – Рубанцук вел диалог только с Владом.
– А сколько дашь?
– Да хоть все бери! Торговая ж сеть не принимает.
– Мешок.
– Луку? Запрудненский лук знаменит. Сладкий! – произнес Рубанцук.
– Это ты мне говоришь? – усмехнулся Влад.
– Им.
– Им – да. Почем?
Рубанцук, подумав, взял грязный деревянный колышек с каким-то выцветшим номером (с помощью этих колышков отмечают делянки в полях), достал из кармана ватника толстый химический карандаш, послюнил конец (заодно посинил себе губы) и, написав на колышке цифру, воткнул его в груду мешков.
Влад крякнул. Потом произнес:
– Ну чего? Нормально. По труду. Картофель отпустишь?
– Да! Да! – завопили все.
Рубанцук «оцифровал» и картофель, на втором колу. Показал.
– Ну что? Это реально. Гуманно… – пошел разговор.
Видно, «Сириус» всем обрыдл, все стосковались по жизни.
– Тогда собирать идите! В полях гниет! – произнес Рубанцук.
Неожиданно все оживились.
– А чего? Можно! – заговорил народ.
Прелестная оказалась публика! Все вспомнили вдруг, как студентами ездили «на картошку». Чудесное время.
– Так вон лопаты. Ведра. Вилы, кому надо.
Радостно разбирали инвентарь. Картофельное поле начиналось сразу у амбара. Длинные пирамидальные гряды земли до горизонта – окучивали, видно, давно. Сверху все пересохло, и кустики тоже. Но сочное все – в земле. Поддеваешь кустик, лучше всего вилами, вместе с корнями – и вздымаешь целое созвездие тяжелых картошин на одном бледном поднятом корне. Снимаешь их руками, бросаешь гулко в ведро. И с вилами наперевес – к следующему кустику. Пахнет сырой землей. Ломит суставы. Забытая сладость физического труда. Наполнив ведро, рассыпаешь его, сушишь, потом грузишь в мешок. Уже их – ряд. Смотрели на них гордо.
И снова – вперед, звеня ведром, как в молодые годы. Сразу за полем – горы до неба, сбоку – слепит море. Красота. По зеленому склону гор – красные крыши Запрудного. Лучший день! Когда солнце совсем нас спекло, появился вдруг Рубанцук с котлом. Сбегали за водой и сварили душистой картошки с луком, Рубанцук кинул туда еще два шмата сала:
– Угощайтеся!
Чудный старик! А я почему-то недолюбливал его.
К вечеру натаскали мешков целый амбар.
– Вот ваш мешок! – указал хозяин.
– Ну что? Берем? – продолжая еще красоваться, спросил Влад.
– Берем, берем! – Все с обожанием смотрели на него, красавца, похожего на артиста советского кино.
– Сколько тебе? – Влад небрежно вытащил кошелек.
– Да ладно! Спрячь кошель свой! – произнес он. – И лук берите!
Все растроганно зааплодировали. Коммунизм!
– После отдадите… А то вдруг не понравится? – куражился Рубанцук.
– Понравится, понравится!
– Тогда – когда сможете… Вот!
Рубанцук показал кол и даже подсветил его фонариком.
– Не по-нял! – произнес Влад. – Ты что? Оборзел?
На колышке к прежней циферке был подмалеван ноль.
– Так подумал я: спрос диктует цену! – произнес Рубанцук. – А вот – лук! – показал второй кол, тоже «подмалеванный».
– Ну ты… марксист-капиталист! – осерчал Влад.
– А ты хвост поросячий! – спокойно ответил тот.
Повисла пауза. Влад смотрел в свой кошель весьма грустно. Вот это номер! – расстроился и я. Зато, если спросить меня – «Стоял ли я у истоков капитализма?» – отвечу смело: “Стоял!”»
– Ну шо, уходим? – произнес Влад.
– Да чего там? Берем! – загомонили все.
– Социализм схавали, схаваем и капитализм! – Это изрек тот, кого я ошибочно (или не ошибочно?) принимал за профессора.
– А чего нам – повеситься, что ли? – произнесла «парторг».
– Так веревки вздорожали! – выкрикнул кто-то.
Поднялся уже и хохот.
– Да ладно! Потом отдадите, – добродушно сказал Рубанцук.
Весело дошли. Митя, скрестив руки, стоял у ворот. Общее веселье, чувствуется, добило его. А также – мешки!
– Мешочники! – пробормотал он.
– Посторонись-ка! – сказал Влад, и на доске объявлений на воротах, в строке «Сутки» к прежней цифре грубо пририсовал ноль.
– …Животное! – проговорил Митя, побледнев. Чувствуется – лишения этих лет измотали его больше других…
Наутро можно было видеть трагическую картину победы материального над духовным.
Все обходили Митю – и несли деньги Владу. У наших людей всегда найдется заначка, на крайний случай. Влад, пересчитывая, укладывал ассигнации в пузатое портмоне.
А от Мити все сторонились, как от зачумленного. И вот он остался один возле увядающей клумбы. Я подошел к нему.
– Ну что? Уезжаешь? – грустно произнес он.
– Почему? Остаюсь.
Митя молчал.
– …Депортироваться когда можно? – спросил я.
– Куда?
– Как куда? На Сириус! Не гожусь?
– Похоже, только ты и годишься! – улыбнулся Митя.
– Сколько с меня?
– Нисколько!
– Пошли?
Неожиданно увязалась и Нона.
– Я с тобой, Веча!
– Ладно.
Пропадет без меня.
У края леса Митя резко остановился и посмотрел мне в глаза.
– Ты ведь не веришь в дематериализацию? – проговорил он. И слезы блеснули.
– Но я ж иду.
Мы быстро шли через лес. Нона постанывала. Суровый край… причем – с почти вертикальным уклоном к морю: обувь вся стопчется вбок! Впрочем, перед «катапультированием» это неважно…
– Меня знаешь кто поддерживает? Сокол! – вдруг проговорил он.