Страница 1 из 22

Карлсон, танцующий фламенко. Неудобные сюжеты

Рубанова Наталья Федоровна

Наталья Рубанова

Карлсон, танцующий фламенко

Неудобные сюжеты

Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Союза российских писателей

Авторская серия «Тёмные аллеи XXI век».

www.limbuspress.ru

О «неудобных сюжетах» Натальи Рубановой,

или Любовь на расстоянии тритона

Бывают книги, пролистав, а уж тем более прочитав которые, задаёшься вопросом: кто здесь сумасшедший? Тот, кто написал всё это, отпустив своё разнузданное воображение, дав волю не всегда «приличным» фантазиям, выпустив на свободу затаённые комплексы, вытащив из подкорки табуированные воспоминания? Или ты сам, прочитавший, пропустивший всё это через себя, слившийся с потоком сознания, тебе не принадлежащим, но настойчиво и даже как будто немного нахально нахлынувшим, слишком уж плотной для воображаемой, тенью?

Череда героев – мужчин, женщин со странными «не нашими» именами, маргинальных, чересчур рефлексирующих, чересчур умных, чересчур цитирующих всё подряд – населяют созданный Натальей Рубановой мир, как пляшущие человечки: это шифр, который можно разгадывать, в который можно поверить, не вникая в смыслы, можно отмахнуться… Но вот этого последнего – как раз не получается. Все эти Карлсоны, Аннет, Джоны и Эн, Джереми и Софули удивительным образом проникают в вас, удобно размещаются в сознании читателя и тянут за собой в свой мир, в котором и Питер не Питер, и Париж не Париж…

Всё нереально, кроме музыки. Вернее, даже не музыки, а её элементов, форм, приёмов, жанров. Музыкант по первой специальности, Рубанова мыслит музыкально. И отношения между героями выстраиваются именно так, а не иначе, не потому что они – девочка и мальчик, или один любит, другой нет, или один помнит, другой забыл. А потому что они, к примеру, находятся на расстоянии тритона. Что это такое? Это такой музыкальный интервал, острый диссонанс. Вы этого не знаете?

Прочтите книгу Натальи Рубановой «Карлсон, танцующий фламенко». Её «неудобные сюжеты» удобнее всего читать в кресле у камина со стаканчиком виски. Или с красным вином.

Кто что предпочитает.

Из году в год, изо дня в день, втайне ждёшь только одного – счастливой любовной встречи, живёшь, в сущности, только надеждой на эту встречу…

Но что может быть ненормальнее любви… Нормальные люди над любовью смеются!

«Моросит…»

Чистилищная безнадёжность безличных предложений. Убитые заживо буквы-perle, так и не слетевшие птицами – с губ моих – к ладоням твоим.

Автор сего, сняв, наконец, лицо, о б е з л и ч е н, а значит, не имеет ни гендера, ни вероисповедания, ни гражданства, ни «уз», ни привязанностей. Ноль целых ноль десятых Шуньяты в пустом пространстве. Новые персонажи, впрочем, выстроились уж в очередь – и ждут.

Кто они – эМ ли, Жэ ль, неведомо: да так ли это важно, если говорят они на эсперанто слияний и поглощений?

Слияний и поглощений.

Моросит!..

Слышны тихие шаги за спиной, слышен стук в дверцу анимы: немного страшно впускать их жить – ведь когда живы они, автора не существует.

Ну а теперь переиграй страницу, Радость Моя.

Переиграй заново, чтобы успеть.

Успеть, если на самом деле любишь.

«Любишь VS Моросит»

cante jondo[1]

[КАРЛСОН, ТАНЦУЮЩИЙ ФЛАМЕНКО]

До Мадрида самолётом пять часов, до Барселоны – четыре. Я не знал, куда хотеть: мечтал улететь просто. Отсюда – туда. Ткнуть пальцем во вторую попавшуюся точку на карте мира. Представив, что это небо. В котором никто не скажет: «Ты должен…» Или: «Вы должны…»

– Да, оплачу́, – девушке в тонком свитере.

Я часто покупаю у неё туры: она ненавязчива и не носит бюстгальтер – приятно смотреть на такую грудь. Скорее всего, она знает об этом. Хочу ли я её? Пожалуй, нет.

Я отключу телефон. Открою «нечто с картинками» (это всякий раз кладут в карман спинки кресла) и, пренебрежительно пролистав, отложу. Возможно, поверчу инструкцию безопасности и пристегну ремень. Сделаю большой глоток Napoleon’a, купленного в Duty-free. Один.

Один. Наконец-то я один. Однако!

Я повернулся к иллюминатору и, не обращая внимания на щебетание вяло маскирующейся лесбийской пары (обе, как ни странно, красотки), заснул.

В отеле как всегда: чисто, довольно мило, никак.

Индивидуальный тур – всё, что мне нужно сейчас.

Однако…

Что это была за улица? Где я её видел? В первые же два дня я исходил почти весь город, на третий мышцы ног гудели: когда передвигаешься на колёсах… В общем, дальше неинтересно, как неинтересно скупать да те же сувениры: грешок «русиш туристо». Я не скупал: я никому ничего теперь не был должен, разведясь и уволившись, amen.

Дальше неинтересно. Опять.

Толстая соседская девочка, одетая в цыганское платье горохом (виден лишь край), открывает дверь в нашу старую квартиру на Чистых. Сначала появляется её нос, затем пухлая рука, и лишь через минуту в коридоре оказывается тело целиком. Обута толстуха в туфли на каблуках (новые туфли моей мамы!) – имито и отбивается этот ни на что не похожий ритм: удар каблука и подошвы по полу создают иллюзию барабанной дроби. Вскоре я замечаю, что рядом с толстухой на самом деле выстраивается целая шеренга барабанщиков: все они – лилипуты – маленькие, старые, некрасивые. Мне становится страшно, но толстая девочка танцует для меня одного – маленького щуплого мальчугана, прячущегося за шторой: и глаз не отвести.

В который раз я проснулся от преследующего с маниакальной пунктуальностью сна: ну да, ну да, три часа ночи. Наконец-то толстая байлаора оттанцевала! Толстуха «заходила» за мной, и я шёл с ней, скорее, из вредности к самому себе («А мне не стыдно, не стыдно, что она такая!»), нежели из жалости.

Когда мы в первый раз играли в доктора, я изумился количеству её жира, и с интересом потрогал складки. Толстуха хихикнула и потрогала у меня там, чуть ниже пупка.

Нам было около шести. Мы верили в сказку про злодея-аиста, подбрасывающего в чужие дома человечьих детёнышей.

Мы учились в разных школах, но виделись часто несмотря на насмешки дворовых (чернь от черни), больше всего на свете боявшихся не смешаться со стаей: «Связался с жиртрестом!» – но меня это как-то не волновало: моя соседка была, в сущности, классной девчонкой, а если и весила в два раза больше «стандартной ученицы», то что это меняло?

Чернь не понимала и смеялась.

Потом родители развелись, и квартиру на Чистых – здоровенную, уставленную дедовым антиком квартиру на Чистых, – разменяли. Я плакал от ненависти к спальному району и к новой, пахнущей клеем, скучной бездушной мебели. Прибежавшая «по-соседски, как люди, познакомиться» не в меру говорливая дамка с золотыми зубами и оранжевым цветом того, что называют волосами, хищно оглядела отца и попросила «полтинник до вторника»: больше мы дверь не открывали.

Итак, я остался с отцом. «Не женись», – сказал он лет через пятнадцать: это были его последние слова. Шёл снег и я не чувствовал ничего, ничего совершенно, кроме его нежных прикосновений.

Канте хондо: старинный, наиболее чистый пласт музыки и поэзии фламенко; букв. «глубокое пение» (зд. и далее прим. автора).