Кризис

Ключевое слово здесь – «выборочных». Невозможно и нежелательно, будь то для индивидов или для государств, меняться целиком и полностью, радикально отвергать свою прежнюю идентичность. В кризис задача индивида и государства состоит в том, чтобы выяснить, какие элементы их идентичности функционируют хорошо и не нуждаются в корректировке, а какие больше не работают и нуждаются в замене. Индивиды и государства, находящиеся под давлением, должны беспристрастно и непредвзято оценивать свои возможности и ценности. Они должны решить, что продолжает работать, что остается уместным даже в изменившихся обстоятельствах и потому подлежит сохранению. Но следует набраться мужества и признать необходимость тех изменений, которые потребны для адаптации к новой ситуации. Это побуждает индивидов и государства к поиску новых решений, отвечающих их возможностям и совокупности их черт. В то же время нужно, так сказать, провести черту и выделить те элементы, которые столь важны для идентичности, что их нельзя изменять ни в коем случае.

Вот одна из параллелей между людьми и государствами применительно к кризисам. Но имеются также принципиальные различия, на которые мы должны указать.

Как мы определяем «кризис»? Удобной отправной точкой будет филология: английское слово «кризис» (crisis) происходит от греческого существительного «krisis» и глагола «krino», обладающих рядом связанных значений: «разделять», «решать», «проводить различие» и «обнаруживать поворотный момент». Следовательно, можно воспринимать кризис как некий момент истины: как точку отсчета, для которой условия «до» и «после» различаются гораздо сильнее, чем «до» и «после» «большинства» других ситуаций. Я сознательно ставлю кавычки, поскольку чрезвычайно трудно понять, насколько кратковременным является такое состояние, в какой степени должны измениться условия «после», насколько реже по сравнению с большинством других ситуаций эта «поворотная точка» должна характеризоваться как «кризис», а не просто как очередное малозначимое событие или звено постепенного и естественного эволюционирования.

Поворотный пункт – это олицетворение вызова. Возникает давление, стимулирующее к разработке новых способов справиться с вызовом, ибо прежние способы его преодоления оказались неадекватными для решения проблемы. Если индивид или государство разрабатывают новые, лучшие методы преодоления, тогда мы говорим, что кризис успешно преодолен. Но мы увидим в главе 1, что различие между успехом и провалом в преодолении кризиса зачастую трудно уловить – ведь успех может быть лишь частичным или кратковременным, следовательно, та же проблема вполне способна проявиться снова. (Опять возьмем в пример Великобританию, которая «переоценила» свою мировую роль, вступив в Европейские союз в 1973 году, а в 2017-м проголосовала за то, чтобы покинуть ЕС.)

Давайте проиллюстрируем эту практическую проблему, давайте попробуем определить, насколько кратким, насколько серьезным и насколько редким должен быть поворотный пункт, чтобы мы обоснованно могли трактовать его как кризис. Сколь часто в рамках обычной человеческой жизни – или за тысячелетия региональной истории – будет обоснованным употребление термина «кризис» для характеристики происходящего? На эти вопросы есть множество ответов, и многие из них оказываются полезными для различных целей.

Один «экстремальный» ответ ограничивает употребление термина «кризис» длинными промежутками времени и редкими, поистине драматическими событиями, то есть такими, какие случаются, например, всего несколько раз в жизни индивида и происходят лишь раз в несколько столетий в истории государств. Приведем один пример. Историк Древнего Рима может использовать слово «кризис» только применительно к трем событиям после учреждения Римской республики около 509 года до нашей эры. Это первые две войны против Карфагена (264–241 и 218–201 гг. до н. э.), замена республиканского правления империей (около 23 г. до н. э.) и вторжение варваров, обернувшееся падением Западной Римской империи (около 476 г. н. э.) Конечно, такой римский историк не будет рассматривать все прочие события древнеримской истории с 509 года до нашей эры по 476 год нашей эры как тривиальные; он всего-навсего резервирует термин «кризис» для этих трех исключительных событий.

С другой стороны, мой коллега из UCLA[3] Дэвид Ригби и его соавторы Пьер-Александр Баллан и Рон Бошма опубликовали великолепное исследование «технологических кризисов» в американских городах; они определяют кризис как период устойчивого спада в количестве патентных заявок, причем слово «устойчивый» здесь подтверждается цифрами, так сказать, математически. Согласно этому определению, в исследовании доказывается, что любой американский город переживает технологический кризис в среднем примерно каждые 12 лет, что в среднем такой кризис длится около четырех лет и что средний американский город пребывает в состоянии технологического кризиса около трех лет в каждом десятилетии. Исследователи обнаружили, что такое определение кризиса является плодотворным для ответа на сугубо практический вопрос: что позволяет отдельным, но далеко не всем американским городам избегать технологических кризисов, подпадающих под данное определение? Впрочем, наш римский историк попросту отмахнулся бы от событий, которые изучали Ригби с соавторами, как от недостойных внимания мелочей, а сам Ригби и его соавторы сказали бы, что римский историк пренебрегает всем богатством 985-летней истории Древнего Рима ради трех отдельных событий.

Я хочу сказать, что слово «кризис» можно толковать по-разному, в зависимости от частоты и длительности событий и масштаба их воздействия. Можно с пользой изучать редкие крупные кризисы – и частые малые кризисы. В данной книге шкала времени, которую принимает автор, колеблется от нескольких десятилетий до столетия. Все страны, о которых я рассказываю и которые обсуждаю, пережили при моей жизни то, что я считаю «крупным кризисом». Это не значит, что всем им не доводилось сталкиваться с менее значимыми, но более частыми вызовами.

При личных кризисах, равно как и при общенациональных, мы нередко фокусируемся на каком-то конкретном «моменте истины», скажем, на том дне, когда жена сообщает мужу, что намерена подать на развод, или (случай из истории Чили) на 11 сентября 1973 года, когда чилийские военные свергли демократическое правительство страны, а законно избранный президент совершил самоубийство[4]. Порой кризисы действительно возникают неожиданно, без предвестников – например, цунами на Суматре 26 декабря 2004 года, которое пришло внезапно и унесло жизни 200 000 человек, или смерть моего двоюродного брата в расцвете лет, когда его автомобиль был смят поездом на железнодорожном переезде, вследствие чего его жена осталась вдовой, а четверо детей – сиротами. Но большинство индивидуальных и общенациональных кризисов представляют собой кульминацию эволюционных изменений, осуществлявшихся на протяжении многих лет. Так, развод становится итогом длительных трудностей семейной жизни, а в случае Чили для катастрофы имелись политические и экономические предпосылки. «Кризис» есть внезапное осознание или внезапное воздействие того давления, которое накапливалось в течение продолжительного времени. Это прямо подтвердил премьер-министр Австралии Гоф Уитлам, который (как мы увидим в главе 7) разработал экстренную программу безусловно серьезных перемен всего за девятнадцать дней в декабре 1972 года, но который преуменьшал собственные достижения, характеризуя реформы как «признание того, что уже произошло».

Нации и государства – это не просто объединения множества людей; они отличаются от индивидов во многих очевидных отношениях. Почему же, тем не менее, полезно отталкиваться от индивидуального опыта при рассмотрении и изучении общенациональных кризисов? Каковы преимущества такого подхода?

3

Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе.

4

Долгое время рассматривалась версия, по которой С. Альенде был убит мятежниками, но эксгумация его останков в 2011 г. подтвердила самоубийство.