Исполнитель желаний

1

Необыкновенная внутренняя самодостаточность, изначально отделившая Билла от других ребят, с течением времени обозначалась всё яснее, подчёркивая и углубляя его обособленность. Он так и не сумел влиться в среду пансиона, стать маленькой шестерёнкой большого слаженно действующего механизма. Но отчужденность Билла не была вынужденной, такой, как, скажем, отчужденность изгоя, подвергающегося всеобщим насмешкам. Автономное существование было его сознательным выбором, и потому оно вызывало у большинства ребят уважение, правда, смешанное с некоторым недоверием «странный он какой-то».

Значительная часть соучеников, однако, даже могла зачислить себя в приятели Билла. Он помогал кое-кому решать задачки, всегда находил какие-нибудь ободряющие шутки и истории, легко давал свои вещи — книги, плеер, музыкальные диски, если у него просили.

Однако ни с кем Билл не беседовал подолгу — пара минут и довольно — и не делился никакими личными переживаниями.

— Ты совсем не доверяешь людям? — спросил его мальчик из соседней комнаты, — почему ты ничего о себе не рассказываешь?

— Для чего? Разве кому-то это интересно? — Биллу даже в голову не приходило, что он чем-то может обогатить умы других ребят. Чем? Своими путаными отрывочными размышлениями о любви как об универсальном оружии в борьбе со вселенским злом? Или историей про девочку за калиткой? Или полумистическим рассказом про старика, молчаливого книжника и странную монетку, которая до сих пор валяется где-то у него в столе?

Мальчик-сосед пожал плечами.

— Но другие же рассказывают…

— И их выслушивают, зевая, — улыбнулся Билл, он давно заметил, что люди больше любят рассказывать свои истории, чем слушать чужие, — если я не стану много говорить, в мире будет просто меньше скучных историй.

— Но ведь встречается и то, что может понравится другому человеку? О чём он послушает и подумает с удовольствием?

— Обычно человека привлекает нечто, стоящее ближе всего к его собственным мыслям; нечто, наиболее созвучное его внутренней струне, его чувствам. Любой человек сам для себя — самая интересная личность. Ибо ничто другое он не способен полноценно осмыслить, а значит — и полюбить. Человек заперт внутри своей головы, у него нет выбора, и, будучи заложником этой изначальной единственности и неделимости сознания, он невольно восхищается только собственными отражениями во всех окружающих предметах.

— Умничаешь? — подозрительно осведомился сосед.

Билл улыбнулся и пожал плечами, в очередной раз убедившись, что, рассказывая о себе, скорее окажешься непонятным, чем обретёшь шаткий и в любой момент готовый уйти из-под ног островок сочувствия в таинственном океане чужого внутреннего мира.

Он по-прежнему чувствовал себя не на своём месте, и лучше всего было ему в дальнем уголке парка, возле старой калитки.

Биллу, конечно, временами становилось одиноко. Но дело было в том, что он в принципе не воспринимал одиночество, как повод для какой-либо грусти или беспокойства. Билл интуитивно понимал, что это вообще единственное возможное состояние человеческой души — и никогда не будет ничего другого — сколько ни пытайся приблизить кого-то к себе или приблизится к кому-то, никогда этому процессу не будет конца. Как нельзя вычерпать до дна маленькую ямку, вырытую на берегу реки — она наполняется снова и снова — так невозможно познать другого человека. А как нельзя познать, так нельзя и открыться — что бы ты ни сказал другому о себе, он поймёт это по-своему, и всё равно будет видеть не тебя настоящего, а лишь проекцию, образ, составленный по твоим словам его собственным воображением, чувствами, опытом.

Билл много думал о девочке, что проходила каждое утро с мамой по тротуару. Она была для него самым лучшим переживанием за всё время обучения в пансионе, и она же являлась олицетворением этого неистребимого внутреннего одиночества, открытого им в самом себе — ведь он вообще ничего о ней не знал, он выдумал всё от первого до последнего слова — но эти выдумки, как ему казалось, подтверждались каждой улыбкой, каждым шагом девочки — она всегда здоровалась с Биллом, кивком головы или лёгким взмахом тонкой руки в яркой осенней перчаточке — несомненно, Билл тоже существовал в её воображении в виде какого-то лирического героя, она ведь тоже совсем ничего о нём не знала, но так устроено сознание — оно поневоле стремится заполнить информационные пустоты радостными фантазиями и лучшими ожиданиями. В таком виде их отношения и существовали — Билл и загадочная девочка здоровались, улыбались друг другу через забор и что-то друг о друге воображали.

Много позже, став взрослым, он вспоминал такую свою первую бесплотную любовь с большой теплотой и полушутя-полусерьёзно признавался всем, кому рассказывал о ней, что это был самый лучший роман в его жизни.

2

Так же как и близкой дружбы, открытой вражды с кем-либо у Билла в пансионе не случилось. Явно недоброжелательно относился к нему только Десна, но их тихо тлеющему непрерывному конфликту всегда как будто немного не хватало пороху, чтобы взорваться дракой или скандалом. Обычно всё ограничивалось короткими зубоскальными перепалками. После случая с конфетами серьёзная ссора вспыхнула между ними лишь на третьем году обучения.

В классе был тихий паренёк по имени Ким, над которым едва ли не каждый норовил подшутить, пользуясь его безответностью, и таким образом самоутвердиться. Этому Киму очень сильно нравилась какая-то девочка, с которой он виделся на каникулах; иногда он сочинял и записывал в тетрадку романтичные и трогательные стихи для неё. Ким, разумеется, вообще никому их не показывал, в том числе и адресату. Ведь они порой стыднее, чем нагота, эти самые первые ранние любовные стихи, большей частью глупые и банальные, конечно, но наполненные невероятной нежностью, захлёстывающие, затапливающие ею — половодье нерастраченной сердечной весны…