Приёмыши революции

В следующий раз, когда она зашла в его палату, он подозвал её и проговорил тихо, виновато:

- Простите меня, прошу… Вы подумали, верно, что это такое глупое мужское ухаживание - сказать, что я видел вас уже прежде когда-то… Я вовсе не хотел этим обидеть вас. Не знаю, что на меня нашло и что мне померещилось. Тем более я должен был подумать, что никакой женщине не бывает приятно, что её сравнивают с какой-то другой… Вы же женщина действительно необыкновенная, и единственное объяснение моему узнаванию могло б быть, что прежде вы являлись мне во сне, но этого я тоже говорить не буду, потому что вы подумаете снова, что я легкомысленно шучу и вольничаю…

- Вы ведь уже сказали, - рассмеялась Татьяна.

- Да, и в самом деле…

Мир был восстановлен.

На вторую неделю Владимир добился позволения выходить гулять - хотя был ещё очень слаб и нога его очень беспокоила, а колясок у госпиталя не было, только костыли, они в нужном количестве изготавливались местными умельцами, которые храбрились изготовить полностью из дерева и коляску, да хоть карету с вензелями, если б предоставил им кто чертёж. Пуля у него кости не задела, зато задела, похоже, сухожилие, и это вызывало тревоги, да и при ходьбе, даже с костылями и при переходах недлинных, от скамейки до скамейки, доставляло проблемы немалые, но он говорил, что двигаться ему попросту необходимо, потому что отлежал себе уже всю спину и попросту тело расхлябается и привыкнет к болезни. Татьяна улыбалась - по её наблюдению, избытком мужества Владимир не отличался, в этом взрослом мужчине было много от ребёнка - и эти его большие, в опушении густых ресниц глаза, и взволнованный, полный эмоций голос и такая же жестикуляция, однако он делал попытки хотя бы изобразить, внушить себе, что он стоек и крепок, и она уважала эти его попытки, и тактично не замечала, когда во время перевязок он стонал от боли и едва не плакал. На очередной прогулке он остановил её и спросил, есть ли у неё свободная минутка для очень серьёзного разговора. Минутки у Татьяны как правило не было, однако третьего дня они отправили несколько человек выписавшихся и пока не приняли новых, и загружен персонал был не сильно, можно было уделить некоторое - недолгое, конечно - время беседе.

Владимир потупился, сколько-то времени с деланным интересом разглядывая свои ботинки и концы костылей, потом поднял глаза, моргнул ими в своей обычной ребяческой манере.

- Я, сестра, конечно, не вполне ещё здоров, однако скоро уже буду…

- Это верно, - улыбнулась Татьяна, - здоровье у вас богатырское и, признаться, вы всех нас изрядно удивили. Второй раз тем, как хорошо заживает ваша нога, а было ведь подозрение, что она не сможет теперь гнуться. Однако ваша воля чудеса творит…

- Это ваша ангельская забота чудеса творит! Однако есть в этом не только радость, но и печаль… Понимаете, Лайна Петровна…

Так придумали называть её коллеги, а за ними подхватили и больные. Обращение по имени казалось им слишком фамильярным, обращение «товарищ Ярвинен» - слишком официальным.

- Вы вправе, конечно, назвать меня трусом и презирать меня, только прошу, выслушайте меня сначала. Мне самому стыдно за эти мысли - что лучше бы не выздоравливал я так скоро, а ещё лучше вовсе не годен бы был снова к строю, потому что не хочу я туда возвращаться. И вот тут что хотите делайте со мной, а только это правда. Не хочу, от одной мысли тошно, и мысли окаянные в голову лезут… Мерзко и бессмысленно всё… Ладно, когда война была - там неприятель на нашу землю шёл, там мы родную страну от врага защищали. А здесь что? А здесь свои, русские на русских, братьев убиваем… Да ещё что хуже, они же, там, то есть, от соседних держав помощь берут, деньгами, оружием, они иноземцев на нашу землю ведут… Это ли не безумие! Они ж о том только и мечтали, чтоб разорвать Россию… Не хочу я в этом участвовать, не могу. Видеть не могу, как кровь русская льётся, от русской руки, иноземцам на потеху… Если б мог я просто здесь остаться… Никакой бы работы не побоялся! Может быть, вам ведь нужна здесь помощь? Всё же, мужчине со многими делами справиться полегче, чем женщине, и пользу б я приносил… всё же большую, чем в войне неправой, думая, на правой ли я стороне, а по правде - какую ни возьми, всё неправая… Не хочу я думать, кто прав из них, кто нет, пусть их бог судит…

Татьяна покачала головой. Нет, она не взялась бы его осуждать. Она достаточно уже работала здесь, достаточно смотрела на молодых ребят, которым бы теперь выбирать невест и мечтать о красивой свадьбе, а не лежать в окровавленных бинтах, с глубокими, страшными тенями под глазами, на мужчин зрелых, которых ждали дома дети - скольких не дождались… В какой-то момент она и на ту, памятную, войну посмотрела иначе - должны ли были те солдаты, за которыми она ухаживала в госпитале, носящем её имя, отдавать своё здоровье и жизни? Не было ли это великим обманом? Ведь и там, с другой стороны, были такие же мальчики, мужчины, которых жизнь протекала бы мирно в повседневных трудах и заботах без всякого влияния друг на друга, ни этим простым немцам не нанесли никакого вреда такие же простые русские, чтобы начинать войну, ни русским - немцы, они оставили свои мирные дома, так далеко отстоящие друг от друга, пойдя на призыв Отечества, нуждающегося в них… Отечества ли? Или кайзера Вильгельма… и её отца? Тогда она не видела в этом ничего несправедливого, ужасным видела и тогда, но находила оправданным просто в силу того, что одни были русские, а другие немцы, что приписаны были к разным, враждующим державам, теперь же она видела, что так же льётся русская кровь от русской руки, такую же ненависть может испытывать народ внутри себя. И вспоминались снова слова Наумова: «Не одних ли Адама и Евы мы дети?» Нет, она не могла теперь осуждать Владимира, мучимого теми же мыслями, стремящегося, если уж не в его силах прекратить этот чудовищный кошмар, хотя бы выйти из него, хотя бы своей доли не вносить в братоубийства…

- Чего же вы хотите от меня?

Владимир совсем смутился, и смешно, и больно до слёз было смотреть на этого взрослого мужчину, такого потерянного, такого несчастного.

- Замолвить за меня слово, быть может… Я ведь, если так посмотреть, враг, и доверять мне тут никто не может… Но не хочу я быть врагом, никому из русских людей… и из не русских тоже, - поспешно добавил он, - может быть, можете вы испросить, чтобы дали мне какую-нибудь работу? Всё равно какую, дрова рубить, воду носить, помогать вам таскать в операционную раненых… Если и какая другая работа в городе будет, я на всё согласен, но хотел бы, конечно, здесь, ваш пример для меня идеалом стал - спасать жизни, а не губить… Вы ведь большевичка, вас послушают… - Татьяна уже удивляться устала, что в который раз её посчитали большевичкой. Будто для того, чтобы быть неравнодушной, что-то делать, не бояться работы и не бояться к тому же призывать людей, надо непременно быть большевиком! - ведь можно ж быть не белым и не красным, а просто быть?

- Не знаю, - вздохнула Татьяна, - не знаю… Сама хотела бы это знать…

- Там, в одном местечке - не помню названия его… нам один чудак встретился… проповедник, как он говорил… Трус и вероотступник, как мы тогда решили. Он принялся смущать солдат, призывать к дезертирству, говорил, что ни один настоящий христианин и в руки-то оружие брать не должен, и что ничем не оправдывается нарушение божьей заповеди - «Не убий». Двое из нашего отряда соблазнились этими россказнями… Мы убили всех троих, конечно, долго смеялись над ними… А теперь я думаю, он в чём-то был прав… Что корить бунтовщиков, что они отреклись от веры, если мы ещё хуже? Они-то просто безбожники, а мы на словах веруем, а на деле заповеди Божьи давно забыли…

- Поверьте, и я всё чаще думаю о том.

========== Июль-конец 1918, Мария ==========

Июль - конец 1918 года, Урал и Пермский край