Приёмыши революции

- У тебя вот, - сказал Чавдару, - большая смерть, большущая. Жалко, молодой совсем. А у тебя, девка, поменьше, дольше, видать, проживёшь. Но всё равно неподобающе.

- Ну тут ты прав, конечно, что все мы с собой смерть свою носим, - рассмеялся Чавдар, - и готовы к ней вполне, она нам родная уже, считай. А у тебя самого, дед, какая смерть, большая или маленькая? А то я-то никаких смертей не вижу, где она хоть у тебя помещается?

А дед сказал ещё, что у некоторых вот, бывает, как ни старается - не может эту смерть углядеть. То ли прячется шибко хорошо, под рубахой или под шапкой где, то ли просто дома они её что ли оставляют. Может, и вовсе потеряли они где свою смерть - мудрено ли, смерть пока маленькая, ручонки у неё хилые, может и отвалиться где в толчее, ходит потом, ищет своего человека, злится. Вот и не узнать никак, большая она или маленькая. Чавдар тогда предложил побежать, чтоб своих смертей постряхивать, а она подумала, что вот у Феликса непременно именно так - свою смерть потерял где-то, может, в Варшаве ещё, а кто ж пустит её через границу… А теперь она думала, как глупо и безнравственно это было всегда на Руси - почтение к юродивым, и какие ж ей попадались интересные, мудрые сумасшедшие…

Нет, слёз не было. Она видела, что плакали Алексей и Лиза, и ещё на чьих-то лицах видела слёзы - которые лица не сливались в одно неразличимое пятно со всем вокруг, а у неё в глазах просто словно песку насыпало, как бывает, когда долго не спишь. И нестерпимо жгло солнце, а ещё взгляды жгли - хотя лиц она и не различала почти, так что взгляды только её больному сознанию, вероятно, мерещились. Наверное, это выглядело со стороны как желание свернуться, в землю стечь, стать прозрачной, и стоящая рядом Зося тихо прижала её к себе, как будто утешала плачущую, и так, практически прячась за ней, Настя и стояла. И вспоминался чего-то выходной у Алёшиных, уже на новом месте, в доме, когда они с Зосей вышли нарвать зелени для салата и немного поговорили - разговоров таких тет-а-тет у них всего-то было два или три. «Знаете, Настя, вот вы из всей семьи к Алексею ближе всего по возрасту, но вы совсем другая… Иногда мне кажется, если бы не знала - я бы не предположила, что вы брат и сестра»… «Не обижайтесь, но мне кажется, на взгляд со стороны, что вы стали как-то эмоционально далеки друг от друга, а он ведь ваш брат, и вы единственная его сестра, которая осталась жить сравнительно недалеко от него, ему важна ваша поддержка. А вы даже видитесь редко»… И она неловко оправдывалась, что работа-работа, и ей действительно было очень неловко, стыдно даже от того, что она и сама это понимала уже год где-то, но сделать уже ничего не могла. Утешалась тем, что и другие близкие люди у него теперь есть, лучше, чище, мирнее, чем она, сама понимала, какое кривое это самоутешение. Факт есть, величайшая это иллюзия, что вот они, после того, как разъехались старшие, в одном городе остались, значит, самые близкие теперь… Старалась бывать почаще, общаться подушевнее, но всё казалось, что выходит это как-то неловко и коряво, словно она неумело играет, словно взрослому человеку приходится заново учиться ходить. Хотя ни любовь, ни нежность к брату никуда не прошли. Но… то ли вырос он. Без неё при том как-то. И она тоже. Без него. Вот и получается, что заново знакомятся. И вот почему б и нет, думается сейчас, если просто честно это принять, но как и многое, было это не осознано вовремя, в том и дело… Но легче и правильней казалось себя внутренне есть за это, что просто бяка она невнимательная, обещает себе исправиться да всё не исправляется, чем признать-то, что просто засели где-то внутри обсмеянные и как будто забытые слова тёти. Для неё умерла Настя, но для Алёши умирать не должна, и это не мёртвая оболочка с ним рядом сидит и бодрится, а просто занятой человек сестра и разучилась любовь сестринскую без неловкости выражать. Да, перед дядей Павлом притворяться ещё стыдно было, а перед братом уже нет… А вот какой смысл в этом теперь, когда всё уже потеряно и навсегда в дне вчерашнем - и Ульяна, Наташенька и куры, и Алёша с Лизонькой, и все её смешки и бодрячки, ругаться, мириться, откровенничать и сближаться можно, когда ты живой, или пока думаешь, что живой. Теперь всё равно он видит, как она ёжится под нестерпимым солнцем, и ему тоже должно быть не по себе, что не простился с нею вовремя… И когда вроде как настало время бросить горсть земли, она наклонилась, зачерпнула - а кулак разжать никак не могла, перестала чувствовать руки. А вслед за тем, кажется, и ноги, не осознала, как в какой-то момент, видимо, покачнулась на краю, только секунду спустя осознала, что её дёрнули за воротник, что в падении подхватили, что уткнулась в чей-то китель, кажется, Кобы, ну, голос, успокаивающий её и поручавший кому-то довести её и позаботиться, принадлежал явно Кобе. И только в тени, в тишине, после холодной воды и внутрь и наружно на лоб немного в себя начала приходить, цветные пятна перед глазами плясать перестали, и все невеликие силы, какие ещё оставались, ушли на убеждение Славы не звонить никуда и не продлевать ей увольнительную, не говорить про перевод обратно сюда или тем более про какое-нибудь там на море полечиться вообще не слышала чтоб, поквохтать больше не над кем что ли? Ехать надо. Работать надо. Он бы тоже так ответил… А в кулаке так и осталась земля, спрессованная в камень.

Может, достаточно бесцеремонным Слава по каким-нибудь другим случаям бывал, но тут знал, с кем дело имеет. Да и в близкие друзья они себя друг другу не записывали, хорошие приятели вот - может быть, болтали вполне душевно не только о работе, Слава ей о своих бабах, она ему о своих мужиках, ну и творчество его она читала и даже оценила многое, и что как-то даже приятно, никаких мыслей чтоб там тово-этого - не было. Хоть и красивый он очень даже. Но разве ж дружбы между мужчиной и женщиной быть не может, непременно симпатия только в постель ведёт? Сколько угодно её коллег - прекрасное доказательство, что может быть такая дружба. Вот и здесь могла быть… Но не будет, как и много чего ещё.

Не ожидал, конечно, Ежов, вернувшись вечером в кабинет с мыслью разобрать накопившуюся ерунду в тишине и без суеты, обнаружить там Романову - то ли спящую головой на столе, то ли просто сомнамбулически созерцающую стоящий рядом стакан с такого вот интересного ракурса. Не то чтоб ей вообще - знал, что не ночью, так к обеду должна быть, но чего ж сразу сюда-то? На неё непохоже.

- Тебя чего, домой не пустили?

Романова подняла на него неподвижный, остекленевший взгляд.

- Коля. Он умер.

- Чего?

- Феликс умер.

Повисла недолгая пауза, такая же пустая, как её взгляд.

- Та-ак, - Ежов протиснулся мимо неё к шкафу и достал бутылку.

Виночерпием, вернее, если точнее - водкочерпием тоже назначил себя. Настя смотрела на подползающую к рельефной рисочке жидкость с отрешённой нежностью.

- Красиво… Чего-то говорят, что можно смотреть бесконечно на то, как горит огонь и течёт вода, ну и ещё прибавляют каждый своё. Ни на что человек не может смотреть бесконечно, так и глаза выжжет. И огонь, и вода разом. Огненная вода. Если смотреть отсюда, то видно прячущийся в воде огонь. Помнишь, мы с тобой говорили про первоэлементы?

- Мы про какую только хрень не говорили.

Настя опрокинула рюмку, раздражённо отплюнулась от волос.

- Огонь, вода, металл, земля… Мы соприкасаемся с ними в чистом, истинном смысле, как никогда не снилось магам. И я тогда ещё спросила - а как вот песок? Земля он или вода? Песок - это время. А зыбучие пески - тогда что? Так вот, я знаю, что.

Ежов перегнулся через Настю - положить бумаги в ящик, чтоб не заляпать, а разгибаясь, быстро выхватил маузер из её кобуры.

- Эй, ты чего, дурак?

- Верну, когда в себя придёшь, с такими шарами я тебе даже ножик канцелярский не доверю.

- Рехнулся, что ли?

- Не плещи руками, опрокинешь. Её там не столько, чтоб пол ею мыть.