Страница 10 из 193
Ольга покосилась на сестру с некоторым скепсисом - обычно разговоры, отдающие религиозной кротостью и рассуждениями о воле божьей, для Анастасии мало характерны. Но Анастасия взгляда её видеть никак не могла, так что был этот укор, в общем-то, впустую.
- Какая-то авантюрность в тебе странная говорит, - нахмурилась Татьяна, - неуместно тут про книги. Неуместно и неумно.
- Это ж почему? Разве книги мы не для того читаем, чтоб чему-то учиться? Ну вот и из романов чему-то научиться можно, не только из географического атласа. А урок этот в том, что тому Бог не помогает, кто сам сидит сложив лапки. Если мы от этой помощи откажемся и будем дальше тут сидеть, ждать какого-нибудь проблеска - то если случится с нами беда, о которой нам тут намекали, то так нам и надо. И если уж о родителях говорить - да, даже спорить не буду, что им предстоит - это и представлять страшно… Но зато если кто-нибудь придёт, будет угрожать им, что убьёт нас, например - то эти угрозы ничего стоить не будут, потому что настоящие их дети будут далеко и в безопасности…
Алексей старательно делал вид, что спит, по крайней мере ровно до того момента, как родители уснули, а за стенкой перестали слышаться голоса сестёр, то спорящих едва различимым полушёпотом, то громко высказывающих своё негодование, будто совершенно не думая, что находящиеся за стенкой родители могут их услышать. И это дай-то бог, чтоб не услышал конвой снаружи… Конечно, при всём понимании, что это согласие родителей есть высшая точка отчаянья, с которой утопающий хватается за соломинку, и может быть, наутро они сами пожалеют о своих словах и будут готовы взять их назад, принять это без боли, протеста, слёз невозможно. И невозможно забыть об услышанном, а тем более о сказанном в ответ. И можно просто корить себя за то, что не смолчал, что сказал при родителях то, что нельзя было говорить никогда, но если б он хотя бы при этом был услышан…
Встать с постели, не разбудив при этом спящую мать, было сложной задачей. Привыкшая прислушиваться к каждому шороху, сидящая по ночам у его постели во время обострения болезни, она имела очень чуткий слух. Алексей, чувствуя, как боль раздирает, кажется, даже его мозг, всё же очень медленно прокрался мимо постели родителей, на цыпочках выскользнул за дверь, где находилась спальня сестёр. Ольга и Татьяна спали спиной к двери, и его не могли увидеть, даже если они, как и он ранее, только изображают, что спят. Аня спала совершенно точно, положив руку под подушку и чему-то хмурясь во сне. На секунду Алексей задержал взгляд на спокойном и безмятежном лице спящей Маши. Казалось, её не тревожат печальные события, по крайней мере на круглом лице сестры не было отпечатка тревожных дум.
Когда он вышел из их спальни, мальчик даже не сразу понял, что именно заставило его замереть на месте. Первобытный страх перед темнотой, свойственный детям и суеверным людям, сказал бы кто-нибудь. При свете дня Алексей и сам мог посмеяться над таким страхом - чем старше он становился, тем легче было над такими глупостями смеяться, но сейчас всё было как-то серьёзно и не до смеха. Темнота не была кромешной, но от этого не легче - рассеянный свет из окна и причудливо переплетающиеся тени воскрешали какие-то позабытые кошмары, про тёмный лес и живущее там что-то неопределимо-страшное, темнота была живой, дышащей, она смотрела на него. Так чувствует себя, наверное, маленький зверёк, ещё не видящий хищника, но несомненно уже чувствующий его присутствие, его движение, дыхание, и ужас парализует его члены. Невольно перекрестившись, Алексей сделал еще шаг, и только теперь различил в темноте человеческий силуэт. Шумно сглотнув, мальчик повернулся к стене, самому темному участку помещения, и встретился с как будто изнутри светящимися глазами Никольского.
Тот немедля вскочил.
- Что вы здесь делаете? Почему вы встали? Разве вы не знаете, что самостоятельные передвижения не положены? Тем более ночью, тем более вам? - резко спросил он свистящим шёпотом.
- Не говорите так громко, пожалуйста… - стушевавшись, проговорил Алексей. Затея поговорить тет-а-тет уже не казалась такой хорошей. Это уже не был бесформенный, как сама темнота, заполняющий всё сущее страх, это был страх вполне реальный и предметный, но легче ли от этого? Но и отступить теперь было просто глупым и позорным. - я передвигался всего по двум спальням, а это не запрещено, насколько я помню, здесь же я сделал всего три шага, это немного, хотя много для меня. И далее идти не намерен, так как уже пришел туда, куда желал. Я хотел поговорить с вами, однако если кто-нибудь услышит нас и проснётся, боюсь, это будет невозможно.
- Вот как? Вы полагаете, что ещё не всё сказали, - Никольский встал и приблизился к краю светового пятна, - или у вас появились новые аргументы? Не понимаю причины вашего упрямства. Вы не хотите жить, или не уважаете желания ваших родителей, чтобы вы жили?
- Ни то, ни другое, господин Никольский. Я понимаю, что у вас могло создаться такое впечатление - что мной владеет отчаянье, и что это отчаянье стало моим эгоизмом, заслонило для меня чувства и желания и моих близких, и всех других людей, включая вас. Да, не отрицаю, бывали моменты, когда я чувствовал нечто подобное, но в таких случаях я вспоминал о покалеченных на войне солдатах, которые благодарят Бога за то, что остались живы, напоминал себе, что мои страдания не самое страшное из того, что может постигнуть человека. Но сейчас совсем другое дело, и не в том вопрос, хочу ли я жить. А в том, что моё спасение может осложнить всё дело, поставить под угрозу спасение моих сестёр. И… я не хотел говорить этого при родителях, я и так сказал больше, чем можно позволить себе в нормальных, не таких критических обстоятельствах, мне стыдно за это, но я не мог иначе… Но ведь вы сами признались, что нашли двойников для моих сестёр, но не для меня. А возможно ли это вообще? Что вы будете делать, если к нужному времени так и не найдёте? Не лучше ли сразу отказаться от самого замысла, как нереализуемого и не стоящего того? Быть может, вы не могли прямо сказать моим родителям, что для меня нет спасения - так и не говорите, скажите потом, когда будете увозить девочек, пусть какое-то время они ещё надеются… Но не тратьте на это свои силы. Я думаю в то же время… С одной стороны мои отец и мать готовы сделать всё, конечно, чтоб меня спасти, с другой… Их утешило бы, если б я остался с ними. Поддержало. Если б они лишились не всех детей разом, если б среди чужих и настолько сомнительных лиц осталось одно родное… Это так же придало бы картине достоверности, разве нет? Разве это не лучше - и для вас, и для нас?
В темноте невозможно понять, каков он, этот взгляд, что в нём - раздражение, неприязнь, изучение, усталость? Взвинченным нервам может показаться всё это в равной мере.
- Не лучше. Лучше - иметь запасной вариант на случай непредвиденных обстоятельств, но это опять же не ваша забота. Я не собираюсь сейчас распинаться перед вами, уверяя, что мы найдём не один способ, так другой. Поверьте, в последнюю очередь я щадил бы чьи-то трепетные чувства, если б на самом деле не имел тех намерений, о которых сказал. Возвращайтесь к себе и настраивайтесь на предстоящее. Разумеется, вам это тяжело вдвойне и как ребёнку, и как больному, но выбора у вас сильно-то нет. Таковы обстоятельства.
Алексей, глаза которого пообвыклись немного к коридорному мраку, проковылял к ближайшему стулу и неловко присел, умоляя небо только об одном - не расплакаться. Он надеялся, что в сидячем положении боль отпустит его или по крайней мере станет меньше - как же он ошибался.
- Мне правда жаль, но я не могу выполнить ваше распоряжение сей же момент. Мне просто необходимо немного отдышаться, прежде чем предпринять обратный путь. Я посижу, совсем немного, просто собраться с силами, а вы, если хотите проследить, чтобы я действительно сделал это, посмотрите - и скажите, что вы видите? Вы мало были здесь, чтоб наблюдать, но вы наверняка могли слышать от нашей охраны, как практически вся семья и прислуга хлопочет вокруг меня. Охрана смеётся над тем, что для меня и путешествие в ванную - событие и подвиг. Разумеется, так бывает не всегда, однако я на грани такого состояния был и буду всю мою жизнь. И сейчас я именно в таком состоянии, когда моё тело - мой злейший враг и палач, другого и не надо. И вы говорите о побеге, о путешествии куда бы то ни было? Положим, мне помогут покинуть дом. Положим, меня отвезут туда, куда прикажете вы, разместят там, куда прикажете вы… Неужели у вас на примете человек, который настолько сострадателен, или же настолько вам обязан, чтоб обречь его на то, что все эти годы приходилось выносить моим близким? На сколько хватит самого великого сострадания - тем паче, что вряд ли вам по душе сострадание к тому, кто может, и не является предметом вашей ненависти, с ваших слов, но не является и предметом вашей симпатии? Или на сколько хватит самого высокого чувства долга?